Капитан Михалис

Стемнело, пошел дождь. С визгом и хохотом возвращались с поля девушки, каждая тащила за собой козу или овцу. Рядом с осликами, нагруженными хворостом, шагали старики. Увидев, что ворота у Сифакаса распахнуты, они остановились и здоровались со стариком.

– Какие новости, капитан Сифакас? Какие вести от сына капитана?

– Слава Богу, все хорошо, – отвечал старик. – Кончаются страдания Крита… Трасаки, – дед повернулся к внуку, – теперь ты знаешь тайну. Смотри не проболтайся. Ты ведь мужчина!

– Не беспокойся, никто об этом не узнает. Только мы вдвоем, и отец третий.

– И Господь четвертый, – уточнил старик.

Уже затемно у ворот остановился Сиезасыр с посохом и крестьянской котомкой за плечами. Старик все еще сидел, прислонившись к лимонному дереву, хотя и вымок до нитки. Он сперва не признал сына.

– Это ты, Яннакос? – Сифакас вытянул шею, чтобы получше рассмотреть загорелого и румяного пришельца. – Изменился же ты, хвала Господу! Что, не учительствуешь больше? Заходи, заходи!

– Не узнал, отец? – спросил учитель, довольный.

– Да уж куда там! Видать, наука была тебе не на пользу, раз ты без нее такой гладкий стал. Я ведь всю жизнь тебе твердил: ученье – это пиявка, сосущая у человека кровь, – а вот сам на склоне лет, наоборот, за грамоту взялся. Ох и морока! Эти буквы – ровно утесы, а промеж них пропасти. Только хочешь перепрыгнуть от одной буквы к другой – шлеп, и разбил себе башку. Но я-то знаю, чего добиваюсь. А ты?

Сиезасыр улыбнулся, схватил и поцеловал руку отца.

– Но я же по твоей воле стал учителем, – сказал он, улыбаясь. – Помнишь?

– Еще бы не помнить! Думаешь, я совсем из ума выжил? Как сейчас помню, Фануриос поймал тебя, когда ты шарил на кухне по горшкам, а изо рта у тебя торчал кусок мяса. Он дал тебе такого тумака в спину, что мясо выскочило и прилипло к стене. Я, помнится, схватил тебя за шиворот. «Значит, так, бедный мой Яннакос, собирай-ка свои манатки и марш в город учиться грамоте. Будешь учителем, потому что ни на что другое ты не способен!» Вот ты и влип. Правда, я сам виноват!

Старый Сифакас повернул Яннакоса сначала налево, потом направо, попробовал его мышцы, приподнял губу, как делают лошадям, и заглянул в зубы. Осмотром остался доволен.

– Клянусь верой, ты мне начинаешь нравиться! Конечно, я тебя, как сына, всегда любил, но… как бы это объяснить… был ты мне не в радость. Все думал: вот обмылок, на грамоте своей и горб нажил! Ведь наши деды и прадеды носили шаровары да башмаки, держали в руках ружье, а ты с честного пути сбился – напялил европейские тряпки, очки и вместо ружья взял в руки грифель… Ну, конец, думал я, кровь разжижилась, род наш катится к чертям собачьим… Так нет же, хвала ему, все-таки вывел тебя на прямую дорогу! И, не будь я Сифакас, ты не уйдешь из моего дома, пока я не дам тебе шаровары, башмаки и не повешу на плечо ружье… Чего скалишься?

– Ты что, ясновидящий, отец? Как будто читаешь мои мысли. Именно затем я и пришел сегодня в отцовский дом, клянусь! Насколько я знаю, у тебя же найдется для меня что-нибудь из одежды – твоей и твоих убитых сыновей? А на чердаке, под балкой, знаю, оружие спрятано. Мы вместе сожжем, как сжигают Иуду, здесь, посреди двора, мое европейское платье, и я оденусь, как все критяне, повешу на плечо ружье и отправлюсь в горы. Я знаю, чего хочу.

Старый отец схватил голову сына и прижал к своей груди.

– Благословляю тебя! За ради такого случая зарежу козленка, и отпразднуем сегодня твое воскрешение! А я-то считал тебя пропащим! Добро пожаловать, Яннакос!

Старик мигом забыл о горьком письме внука. Открыл старый сундук, достал оттуда лучшую одежду – вышитый жилет, суконные шаровары, шелковый пояс, нарядную феску. Выбрал пару башмаков. Затем вытащил из-за балки ружье и сложил все это на сундуке сверху, чтобы завтра нарядить своего младшенького, будто на свадьбу.

В доме царила радость. Значит, неверны слухи, будто учителя поймали турки, когда он ходил по деревням и поднимал крестьян на борьбу, будто посадили его на кол, как пасхального ягненка. Вот он, живой, здоровый! Женщины умилялись, глядя, как учитель вместе с отцом обгладывает козленка и пьет вино, кружку за кружкой. Да и Трасаки глазам своим не верил: неужто это их учитель, которому они подсыпали дроби, чтобы он падал и ломал себе ребра? Неужто он приходил в ужас, когда ему на стол подкладывали мышь?

– А ну, Трасаки, марш спать! – скомандовал старый Сифакас. – А я посижу еще, потолкую с твоим дядей. И больше никогда не называй его учителем, слышишь? Зови «дядя Яннакос»!.. Расскажи-ка, что случилось с твоей женой? – спросил отец сына, когда они остались наедине и, усевшись на диване, завели беседу. – Говорят, она сама наложила на себя руки. Но отчего? Я расспрашивал, но все чего-то недоговаривают.

– Эх… да простит ее Господь! Нервная была, бедняжка, вот и избавилась от жизни.