Капитан Михалис

– Да, – тряхнул головой старик, – нелегкое это дело – наложить на себя руки. Для этого смелость нужна. Она-то избавилась, но и ты, как я вижу, тоже избавился… Ну а теперь что делать думаешь? Не собираешься ли опять жениться? Может, еще подаришь мне последнего внука? Торопись, а то мне уже недолго осталось.

Учитель просиял.

– Ну и чудеса, отец! Чем ближе подходишь ты к порогу смерти, тем больше походишь на бессмертного. Вот и угадал ты вторую цель моего прихода!

– Ну-ну, Яннакос, говори! Присмотрел кого-нибудь?

– Присмотрел, отец. И пришел просить твоего благословения.

– Ох, святой Онуфрий! И кто ж она? Красивая? Мясо-то хоть есть на костях? Чьих она будет? Хорошего роду? Виноградники имеются? А зубы все при ней?

– Красивая, – ответил будущий жених. – И зубов у нее все тридцать два, даже больше.

– Да куда уж больше! Когда чересчур, оно тоже плохо! Не ровен час, будет верхом на тебе ездить и кнутом погонять! Ну так говори, кто такая?

– Внучка капитана Эляса. Зовут Пелагия. Благословишь меня, отец?

– Вон оно что! Молодец, Яннакос! Благословляю! Крепкий это род. Сыновья, внуки-правнуки, к тому ж земли у них много и виноградники есть. А она-то согласна?

– Согласна. Уже и отцу объявила. «Спросим у деда, – ответил отец, – он все же глава нашему роду». Спросили. Капитан Эляс поначалу недоволен был: «Учитель? Как же, знаю! Но слабак он, как мне думается! К тому же эти портки на нем! Ну а род их хороший, крепкий. Сыновья, внуки-правнуки, и земли много, и виноградники есть». Точь-в-точь твоими словами сказал. «Погодите, обдумать надо». Но Пелагия ласками да лестью уломала старика. «Ладно, – сказал он, – даю благословение, но при одном условии: пускай снимет свои европейские тряпки и оденется как человек!»

Старик Сифакас хлопнул по столу ладонью.

– Дай Бог тебе здоровья, старик Эляс! Это же и у меня было камнем на сердце, только я молчал. Ну, давай, сынок, раздевайся – и в огонь твои лохмотья! Завтра с утра разведем костер!

Хорошо спалось учителю рядом с сундуком, на котором лежала одежда будущего жениха. Снилась ему Пелагия. И так не хотелось просыпаться… А старик то и дело ворочался, не смыкая глаз. Глядел он в окно и торопил рассвет. Наконец снизошел Всевышний, заставил прокукарекать черного петуха, а за ним и белого. Сифакас вскочил на ноги и растолкал Сиезасыра.

– Просыпайся, да побыстрее! Одежда на сундуке – носи на здоровье! А европейские тряпки тащи вон из дома. Я пошел разводить костер!

Сифакасу всегда были противны европейцы, но теперь, получив письмо от внука, он на них не на шутку разозлился. Сейчас он им покажет! Женщины еще спали. Он разжег костер и отправился будить Трасаки. Того уложили в большое корыто, как в люльку. Старик покачал корыто, и мальчик проснулся.

– Вставай, и живо во двор! Будем жечь Иуду!

Вышел и учитель, одетый с головы до пят, как истинный критянин. Поочередно бросил в кучу посреди двора штаны, жилет, пиджак, шляпу, башмаки. Все вещи облили керосином – пусть дьявол примет их к себе побыстрее. Старик выхватил из костра горящую головешку и дал Трасаки:

– Давай, мальчик мой, поджигай, к чертовой матери! Европа нас жжет, и мы ее сожжем! Огонь против огня, ветер против ветра!

Трасаки сунул горящую головешку под облитую керосином одежду.

Европейский костюм полыхнул факелом, осветившим три радостных лица. У старика даже пятки зачесались – захотелось в пляс. А когда огонь погас, Сифакас взял горсть пепла, распахнул ворота, встал посреди дороги, взмахнул рукой и развеял его по ветру.

– Европейцы! – крикнул он с болью и обидой в голосе. – Европейцы, слышите? Вот так в один прекрасный день глаза моих детей и детей моих детей увидят, как горят и разлетаются пеплом по ветру ваши дома, ваши фабрики и дворцы ваших королей! Как вы нас погубили, европейцы, так сгиньте же и сами!

Около полудня Митрос, разгоряченный после крутого подъема, входил в лагерь капитана Михалиса. Высокое плоскогорье, десяток времянок, в которых расположилась сотня смельчаков. А далеко внизу, в долине, окруженной горами, будто крепостным валом, белели деревни. Над двумя из них поднимались огромные столбы дыма. Ветра не было.

Стоя на возвышении, капитан Михалис держал бинокль, подаренный ему одним филэллином[65], который месяц назад вскарабкался в лагерь и ни за что не хотел его покидать.

– Куда я пойду? – говорил он капитану Михалису. – Зачем мне возвращаться в город? Мне здесь так хорошо: нигде я не ел вкуснее хлеба, не пил воды холоднее. Нигде не видел греков, которые были бы так похожи на древних эллинов! Я буду называть тебя не капитаном Михалисом, а капитаном Ахиллесом. Меня зовут Эррико.

На нем была куполообразная, похожая на древний шлем шляпа, а в карманах множество листов бумаги и карандашей. Он кое-как объяснялся по-гречески. Беседуя с критянами, все аккуратно записывал, а те животы надрывали от хохота.

– Никак долги свои переписывает, – предполагали одни.

– В газету пишет, – говорили другие.

– Эй, земляк, почему бродишь по Криту без оружия? – приставали к нему. – Где твое ружье?