Капитан Михалис

– Вот оно! – отвечал Эррико, показывая карандаш. У него была белобрысая бородка клинышком, два передних зуба – золотые, на щеках точно розы цветут, а на макушке торчит клок волос. Из-за имени и этого клока критяне прозвали его Кукареку.

Однажды, когда смельчаки капитана Михалиса ввязались в бой с турецким отрядом, Эррико был вместе с ними. Он бежал со всеми по крутому склону в долину и, безоружный, то и дело выкрикивал:

– По туркам – огонь, капитан Ахиллес!

Приостановится, достанет из кармана бумагу, карандаш и что-то записывает. Когда стемнело, турки обратились в бегство, а греки, нагрузившись трофеями, полезли опять на гору. Один дикий критянин, очень полюбивший доброго Кукареку, подбежал к нему и преподнес в подарок голову турка. Он держал голову за волосы, и кровь капала на башмаки европейца. Увидев это, Эррико дико взвизгнул и без чувств рухнул на землю. Местные принялись хохотать. Пришлось вылить на него ведро воды. Подошел капитан Михалис и начал их бранить:

– Вы что, думаете, все такие звери, как мы?! Чтоб таких шуток больше не было! – Затем приказал Фурогатосу, – возьми на закорки и неси на гору!

– А что глиняному горшку делать средь чугунных котлов? – отозвался критянин, принесший подарок. – Я хотел его порадовать, а он бабой оказался! – Давясь от хохота, критянин пошел вперед, размахивая отрубленной головой.

С того дня у Кукареку началась лихорадка. Он весь пожелтел и не мог поднести ко рту кусок мяса. По ночам его мучили кошмары. Жизнь с «древними греками» стала ему нестерпима, и он решил уходить. Однажды хмурым дождливым утром подошел к капитану Михалису прощаться.

– Прости меня, капитан Ахиллес, хороши, конечно, древние греки, но уж очень суровы. Я – профессор, то есть учитель, бумажная душа, одним словом… А вы из плоти и крови… Не могу больше… Прощай! На вот, возьми на память. – Снял с себя бинокль на длинном ремешке и повесил на шею капитану Михалису. – Ты как-никак капитан, должен видеть дальше своих молодцов!

И вот теперь капитан Михалис рассматривал долину в этот бинокль. За пеленой дыма в сожженных деревнях он, казалось, видел фески – будто новые полчища турок подходят из Мегалокастро и готовятся штурмовать гору.

– Вон сколько, как собак нерезаных! – пробормотал он. – И место здесь узкое, и силы неравны… А капитан Поликсингис что-то запаздывает… Надо бы снова послать к нему гонца.

В то мгновение, когда он опустил бинокль и хотел пойти посмотреть, не вернулся ли с побережья Вендузос, перед ним словно из-под земли вырос Митрос в своей фустанелле.

– Привет, капитан! Я с корабля капитана Стефаниса! – Он вытащил письмо и вручил ему.

– Рад тебя видеть, молодец, – сказал капитан Михалис и пожал ему руку. – Иди к моим ребятам, пока я прочитаю письмо.

Он торопливо разорвал конверт. Внутри было письмо и еще какой-то клочок бумаги. Капитан Михалис узнал руку сына, и его мрачное лицо на мгновение прояснилось. «Я, Трасаки, посылаю тебе привет и записываю дедушкины слова: „Прочитай письмо и поступай так, как велит тебе совесть. Нет у нас никакой надежды. И в этот раз мы сражаемся напрасно. Потому спроси совета у своего сердца и решай, как быть“».

Капитан Михалис нахмурил брови. Верхняя губа у него приподнялась, и из-под нее показался клык.

– Беда будет, великая беда, если я начну спрашивать свое сердце! – прорычал он. – Весь мир тогда взлетит на воздух!

Он развернул письмо племянника и начал читать. То и дело останавливался, глухо стонал, скрипел зубами и снова принимался за чтение, как будто взбираясь на отвесную скалу. Закончив, разорвал письмо на мелкие части и сжег их.

– Об этом должен знать только я, и больше никто! – сказал капитан Михалис и развеял пепел по ветру. – Нет, говорит, никакой надежды! Мать слаба, европейцы подлюги, критяне слишком малочисленны… Нет, больше я не уйду со своего поста, пусть сам Господь Бог спустится с небес и прикажет: «Сдавайся!» – я не сдамся!

Он опять посмотрел в бинокль. Из ущелья выползали целые тучи красных фесок. Паша поклялся выбросить отряд капитана Михалиса из орлиного гнезда, в котором он укрепился. Усталый, израненный Крит постепенно успокаивался. Ружейные выстрелы раздавались все реже. Только немногие упрямые смельчаки все еще не хотели сдаваться. Султан, услышав об этом, послал на остров корабль цепей и приказал схватить всех повстанцев, заковать им руки и ноги, а потом отправить в Стамбул. «Иначе пускай паша надевает эти цепи на себя».