Карьеристы

Покупатель глянул на него с удивлением, улыбнулся, отсчитал деньги и вложил их в протянутую руку Анюлису.

— Видите, как легко достаются деньги, даже за ангелов небесных… Покупку, думаю, обмывать не стоит… Война… Сегодня же за ним приедут мои парни, — сказал он весело и попросил расписку.

Анюлис тут же снабдил его распиской и, не пересчитав деньги, сунул их в карман, еще раз взглянув на ангела. Среди пустых ящиков и мусора ангел стоял чужой, нежданный-негаданный, проданный, стоял спокойный и гордый, гневный и добрый.

КОРОЛЕВНА НЕ БЫЛА РАЗУМНОЙ

Перевод Г. Кановича

— Какие красивые корзинки! Только для картошки они не годятся. Уж больно хитро сплетены!

Она знает, кто это сказал. Она слышала его шаги, хотя даже не взглянула в его сторону. Ни когда он пришел, ни сейчас. Это тот самый чернявый из соседнего дома в который уж раз пытается с ней заговорить. Дачники называют его гнацас. При одном упоминании его имени она невольно замирает. Придя с работы, чернявый шагает через их двор на речку купаться.

Девушка подняла огромные черные глаза:

— В эти корзинки можно собирать ягоды.

Голос у нее дрожал, щеки пылали. Она всегда боится выпалить лишнее, но на сей раз, кажется, ее слова вполне благоразумные.

— Чудесные у вас руки, барышня, — сказал Игнацас, налегая на слово «чудесные», перекинул через плечо полотенце и, насвистывая, пошел дальше.

Чудесные, подумала она, чудесные. Ну конечно же красивые. Игнацас только подтвердил то, в чем она сама уверена. Нынешним летом она убедилась, ненароком, неожиданно увидела, какие у нее красивые руки. Убедилась, когда смотрела на незнакомые женские руки, которые обвивали шею мужчины и ерошили его рыжие волосы. На мгновение в голове промелькнула странная мысль: она увидела не чужие женские руки, а свои собственные, держащие не душистую охапку ракиты, а само счастье.

С того памятного дня она принялась холить свои руки. И только одной ей было ведомо, как холить те руки, если день-деньской они плетут корзинки, собирают ягоды, выпалывают сорняки.

Она должна быть красивой, как все девушки. Ведь на какую ни взглянешь — просто писаная красавица.

Но красива ли она? Наверное, недурна, хотя ни один парень ей об этом еще не сказал. Но скажет. В этом нечего сомневаться. Например, Игнацас. Нет! Не Игнацас, а какой-нибудь королевич! Пройдет мимо со своим потешным слугой-толстяком, застынет на месте и скажет взволнованным голосом: «Что за красавица девица!» А его потешный слуга возьмет и ляпнет: «Чего зеваешь, Игнацас?» Нет. Толстяк молвит совсем по-другому: «Поймай ее, как рыбоньку! Выкради! На руках унеси при лунном сиянии!»

Конечно, она не королевна, и никакой королевич ее на руках не унесет. Но разве она виновата, если в сердце распускаются бутонами неразумные мысли? Сердце — не грядка, не прополешь его. Да и зачем полоть? Пусть распускаются мысли! Больше ей вроде и похвастаться нечем. Туфельки и те крысы погрызли. (Они всё грызут — каждый божий день, каждый час!)

А жизнь здесь на первый взгляд интересная, только порой еще менее понятная, чем там, в королевстве дураков, откуда она вернулась. Дачники сплошь очкастые, короткоштанные, каждый одет во что горазд. Приходят, покупают ягоды, едят. Но ничего на свете их не радует. Болтают без устали, никого не любят и ничего не видят. Ее замечают, только когда она доит корову, и то больше пялятся на корову, чем на нее.

И тем не менее жизнь интересная и даже замечательная. Она собирает белую ракитовую лозу, складывает одну к другой, и ей кажется, будто она собирает свои деньки и связывает их. С каждым разом она делает это ловчее, разумней и последовательней. Мечты у нее особенные, до каждой дотронуться можно, такие они живые и всамделишные, как этот лес, эта река, это воспрянувшее сердце, никому его не убаюкать.

А были смутные дни, тревожные и злые. Иногда еще в памяти заворочается ужас, и тогда все кажется как во сне. Но те дни канули в стремительный поток времени, их больше нет. И она сама уже совсем не та… Та осталась где-то на непроницаемом дне реки… Та, у которой что-то в голове было не в порядке… Та, которую давным-давно похоронили… А вместе с ней погребены те странные чувства и странные мысли, и названия им не подобрать. Поверьте, не эти руки пытались размозжить нос громадному, с полдома, врачу. Не эти руки хотели наброситься на родного отца с топором. Это были другие руки, они остались на дне реки, и течение занесло их песком и илом.

А времени с той поры миновало немало. И отец, и сердобольная матушка отправились туда, в недосягаемую даль, где тонут в бездне закаты. Она никому не рассказывает об этих закатах. Разве эту правду она должна сказать людям? Однако ж ей приятно сознавать, что ее родители и впрямь поселились в той недосягаемой дали и каждый вечер, на закате, приходят попрощаться с ней.