Карьеристы

— Иногда случаются чудеса… Не надо отчаиваться.

О, как хотелось им, чтобы произошло это чудо!.. Однако действительность так ужасна — можешь разрываться от боли, но чудо не свершается.

К вечеру больной совсем затих, дыхание его стало слабым, едва ощутимым. Полными ужаса глазами смотрели родители на угасающего сына.

Ветер рвал за окном ветви деревьев, крупные капли барабанили по черному стеклу.

Альгирдукас умер…

XIV

Теперь в их доме царило безмолвие, он словно опустел. Задумчиво, в полной тишине, сидели они вечер за вечером и, казалось, прислушивались к только что смолкнувшему веселому детскому смеху. Словно только вот-вот кто-то рассмеялся в детской, еще дрожит отзвук этого смеха, еще слышен топоток детских шагов, но снова тихо, пусто, тоскливо. Умерший еще жил в мыслях этих людей, в этой тишине.

Домантас замкнулся, стал неразговорчивым, но к жене по-прежнему относился нежно и снисходительно. Ни единым словом не упрекнул ее.

Домантене никуда не выходит. Подавленная и удрученная, слоняется она по комнатам; увидев одежду или игрушку Альгирдукаса, плачет. Все время перечитывает траурные объявления, опубликованные в газетах: от этого ей становится немного легче. Вот, мол, и другие знают о ее горе, переживают вместе с ней. Особенно дорого ей соболезнование Женского клуба.

«По случаю смерти сына от всего сердца сочувствуем материнскому горю нашей известной деятельницы, госпожи Домантене.

Женский клуб».

Несколько раз перечитала она обведенные траурной рамкой слова, подписанные Мурзой; по содержанию не менее нежные, чем объявление подруг, хотя они вызывают у нее некоторую горечь.

«В час глубокой скорби по поводу смерти любимого сына выражаю искреннее соболезнование господам Домантасам.

Алексас Мурза».

Смерть Альгирдукаса вызвала у Домантене не только скорбь, но и угрызения совести. Она вспомнила, как муж просил ее реже покидать дом, казнилась, что не послушала его, понимала, что была недостаточно заботлива. Если бы Викторас хоть в чем-то обвинял ее, ругал, она могла бы оправдываться, плакать, обижаться — глядишь, и боль постепенно ушла бы. Но он молчит, будто нарочно, и этим молчанием еще сильнее растравляет рану.

Как-то вечером она находилась в ужасно угнетенном состоянии. Чувствовалось — Зине хочется что-то сказать. Но Домантас не дождался, когда она решится, и отправился спать. Жена продолжала беспокойно ходить по комнате. Потом бесшумно проскользнула в спальню, подошла к постели мужа и внезапно, будто лишившись сил, упала перед ним на колени, уткнулась лицом в плечо Виктораса и в отчаянии тихо заплакала. Ее рыдания становились все более глухими, жуткими, наконец она стала задыхаться от слез.

— Зина, Зинуте, что с тобой?.. Перестань… — успокаивал, пытаясь поднять ее с пола, Домантас.

Но она не желала вставать с колен и продолжала биться в истерике.

— Не мучай меня, Викторас! — выговорила она наконец сквозь рыдания. — Я же так страдаю, мне так больно! А ты еще добавляешь…

— Разве я виню тебя?.. Успокойся… Его уже все равно не воскресишь, не вернешь…

Он все-таки поднял ее, уложил, тепло укрыл, принес воды.

После этой вспышки Зина почувствовала облегчение, решила, что как-то очистилась перед мужем и собственной совестью. Ей казалось, что Викторас должен будет теперь что-то сказать ей, расспросить о причине болезни сына и оправдать ее. Но он так ни разу и не упомянул больше о его смерти.

Это ее даже рассердило. В душе она начала обвинять мужа в безжалостности, черствости. Но этот ее невысказанный упрек разбивался о его глубокую печаль, погасшие глаза, осунувшееся лицо.

* * *

Близилось рождество — со снегом, елками, веселыми визитами.

— Мы совсем перестали разговаривать, — сказала как-то Домантене. — На рождество мы, наверное, никуда не пойдем?

— Разве мы можем куда-то идти?!

— Елку тоже не будем наряжать?

— Зачем?

Рождество и Новый год прошли без всякой праздничности, без всякого веселья. Начался шумный сезон балов. Каждую субботу, каждое воскресенье получали Домантасы приглашения на «традиционные», «благотворительные», «юбилейные» и «выпускные» балы. Но никуда не выезжали.

Вот уже второй месяц Зина сидит дома, читает и вздыхает. Но теперь в ее печальных вздохах можно уже уловить нотки и скуки. Она берет книгу и, едва открыв ее, отбрасывает прочь, хватается за другую, за третью, пока наконец не начинает сердиться на весь белый свет. Иногда разглядывет свои старые туалеты, изучает по журналам цвета и фасоны, модные в этом сезоне. Изредка появляется в Женском клубе или в кафе, где встречается с подругами.

Несколько раз ей звонил Мурза, просил о свидании. Но она отказывалась наотрез.

— Нет, нет! — кричала она самой себе, положив трубку. — Довольно! Хватит! Больше никогда, никогда!..