Карьеристы

Домантене остановилась и приготовилась слушать его. Викторас обратил внимание, что она уже совсем пришла в себя, стала такой же, как прежде… «Чем-чем, а красотой своей она действительно может гордиться», — почему-то подумал он и, привстав, предложил ей кресло.

— Пожалуйста, присядь, Зинут!

В эту коротенькую фразу он неожиданно для себя вложил столько нежности и любви, что даже сам удивился. Она не села.

— Слушаю. Так о чем ты хочешь говорить?

— Нам о многом нужно посоветоваться. — Домантас несколько отрезвел. — Ты знаешь, условия нашей жизни изменились… Несомненно, это временно, однако пока нам придется существовать на довольно небольшие доходы. Я подыскал на окраине не такую уж плохую квартирку…

— Минуточку… — прервала она его и быстро прошла в спальню.

«В чем дело?» — озадаченно подумал Домантас. Но Зина тут же возвратилась, подошла к столику и, что-то положив на него, сказала:

— Прошу!

На столике лежало обручальное кольцо. Он вздрогнул и отпрянул, словно перед глазами у него зажгли слепящий свет. В висках горячо забилась кровь.

— Ты что… в новую квартиру со мной уже не пойдешь? — еще не сообразив, что все это означает, задал он неуместный вопрос.

— Именно, — отрезала она. Но, взглянув на его растерянное лицо, грустно усмехнулась.

А Домантас не мог прийти в себя.

— Я ничего от тебя не требую, — став в дверях спальни, тихо сказала Зина. — Все, что у нас есть, остается тебе. Я возьму лишь свою одежду, тебе она не нужна. И думай обо мне что хочешь. — На лице ее отражалась целая гамма чувств: жалость, пренебрежение, может быть, и презрение. Уже скрывшись в спальне, она снова выглянула оттуда и закончила: — Да, если ты не возражаешь, мой жених может устроить тебя на службу.

Домантас взвился. Он шарахнул кулаком по столу и истерически закричал:

— Не смей! Не смей издеваться!

Зина быстро прикрыла дверь и дважды повернула ключ.

Часть вторая

I

В декабре 1926 года, совершив, правда не без помощи кадемов, государственный переворот, разогнав сейм, власть в стране захватили таутининки[10]. События эти очень взволновали Домантаса. Раздумывая о возможных последствиях переворота и желая уяснить себе, в каком же направлении пойдет теперь общественная жизнь Литвы, Викторас пытался определить и собственный путь. Что же должен предпринять он? Махнуть рукой на идеалы юности? Примкнуть к новым владыкам страны, вернуться к политической деятельности и попытаться получить ответственный пост? Или продолжать заниматься журналистикой, перебиваться, так сказать, с хлеба на квас, существуя на нищенские гонорары и ожидая наступления «эры справедливости»? Хоть и очень заманчиво было снова твердо встать на ноги, иметь постоянную работу и прочное общественное положение, какой-то внутренний голос шептал ему: «Нет! Это не для тебя. Не связывайся с заговорщиками; не принесет родине благоденствия власть, растоптавшая демократию…»

И он решил остаться в стороне. Работа в газетах пока кормила. Если подвернется случай, он, может быть, и не откажется занять какое-нибудь скромное местечко на государственной службе… Но сам добиваться его не будет.

Домантас распродал дорогую мебель, снял холостяцкую комнатку и со спокойным сердцем съехал с директорской квартиры. Из всей прежней обстановки перевез лишь то, что необходимо скромному одинокому человеку. Правда, не расстался с пианино, оно напоминало первые дни счастья, когда Зина одному ему играла любимые мелодии. Сам он инструментом не владел, но не продал его. Это было все, что сохранилось у него от прошлого… Впрочем, он не опустил рук, не сдался, был еще преисполнен решимости бороться, добиваться лучшего. Однако энтузиазма тех первых дней их общей жизни у него уже не осталось.

* * *

Как-то, прогуливаясь по улицам, Викторас задержался у витрины книжного магазина, разглядывая новинки.

— Добрый вечер! — услышал он за спиной женский голос. Обернулся — Крауялене. — Куда путь держите?

— Да вроде никуда. Просто брожу со скуки по городу.

— Не согласитесь ли проводить меня?

— Охотно.

— Давненько не видела вас. Почему не заходите? Забываете старых друзей! Нехорошо, господин Домантас, нехорошо… А вы изменились. Похудели и печальный такой… Да, да, я понимаю — переживания, много тяжелого пришлось перенести, — болтала Юлия, не сводя с него глаз. И хотя слова ее выражали сочувствие, в тоне слышалось удовлетворение, даже радостные нотки прорывались.

— Ничего не поделаешь. То, что случилось со мною, не очень-то способствует хорошему настроению… вам, вероятно, уже известно… — глядя в сторону, пробормотал Домантас.

— Еще бы, еще бы! Я ведь интересуюсь вашей жизнью куда больше, чем вы полагаете.

— Это почему?

— Почему? Очень просто: нравитесь вы мне. — И вдруг покраснела, закусила губку, сдерживая нервный смешок, поспешила переменить тон. — Вот дуреха! Вы же невесть что можете вообразить!.. Шутки шутками, но я считаю — ничего плохого с вами не случилось, абсолютно ничего плохого.

— Ну, знаете! Все у вас как-то шиворот-навыворот получается. Глядишь, начнете утверждать, мол, черное — это белое, а белое — черное.