Карьеристы

Он раскачивался из стороны в сторону и, размахивая руками, дирижировал сам себе.

Домантас подозвал официанта, расплатился и поскорее вышел на улицу. Шагал по Аллее свободы и всматривался в голубоватые сумерки. Медленно падали снежинки. Обрамлявшие аллею липы, мостовые по обе стороны ее, тротуары — все уже было покрыто свежим снегом.

Отрешенный, задумчивый, погруженный в себя, медленно шел он по улице. Уже давно преследует его ощущение, будто все быстрее и быстрее катится он вниз по ледяной горе и не за что уцепиться, удержаться, никак не остановить бесконечного падения… Что же будет дальше? Не надломится ли он, подобно многим неудачникам? Нет, нет! У него еще есть силы, он еще попытается сопротивляться, упрется, схватится за что-нибудь! Только как? И главное — как вернуть себе душевное равновесие, желание жить, бороться? Конечно, в одиночку это будет сделать трудно. Он понимает… И настроение у него становится еще хуже, мрачнее, беспросветнее… Женщина? Умная, любящая женщина? Нет. Необходимая ему женщина уже давно оставила его, гораздо раньше, чем вернула обручальное кольцо…

Возвратившись домой, Домантас долго сидел у заваленного газетами стола, подперев руками тяжелую голову. Лишь за полночь перебрался на свой диван.

II

Как-то к нему постучали. В дверях стоял Крауялис. Домантас обрадовался гостю — будет с кем поговорить!

— Что редко заглядываешь? Совсем забыл! Ну, здравствуй, здравствуй! Я рад, очень рад, — приговаривал он, не выпуская руки приятеля и улыбаясь ему. — Как живешь, дружище?

— Да какая теперь, черт ее побери, жизнь?! Копчу небо. Вот зашел взглянуть, как ты тут держишься. Значит безработный? Пострадал за идеалы? Ах ты, святой отшельник! И похож-то на великомученика — высох как жердь… Впрочем, когда не остается ничего другого, приходится цепляться за идеалы, благо они еще есть, — болтал Крауялис, оглядывая небогатое жилище и время от времени встречаясь глазами с хозяином. Он был несколько на взводе, от него попахивало спиртным и потому, вероятно, не мог остановиться — молол и молол языком.

— Значит, спрашиваешь, как я живу, как то есть поживаю? — удобно усевшись на диване и откинувшись к его кожаной стенке, невпопад словам размахивая руками и похохатывая, выкрикивал Крауялис. — Так я и сам этого не знаю, ничего не знаю! Я, братец мой, как тот паук: соскользнул на паутинке с потолка, хотел до пола добраться, а паутинка на полпути и кончилась. Падать вниз — боязно, еще ушибешься, а вверх лезть — сил уже нет. Вот и болтается — ни туда ни сюда… Черт бы их побрал, все чего-то достигают, отхватывают у жизни лакомые кусочки: один — славу, другой — деньги, третий, глядишь, — семейное счастье, один ты — ничего, ну ровным счетом — ничего! Вертишься меж людьми, как старый облысевший пес. Хочешь — на них лай, хочешь — на луну вой… Вот, братец, какая моя жизнь, — все больше горячась и дергаясь, частил Крауялис.

Однако его возбуждение казалось каким-то неестественным; чувствовалось, что он красуется, упивается цинизмом своих речей. Захлебнулся словами, умолк и, успокаиваясь, уставился на Домантаса. Вдруг вся эта напускная грубость, лихачество слетели с него, как карнавальный балахон, и Викторас увидел глаза трезвого, нормального, внимательного и умного человека. Почувствовал, что гость вот-вот кинется пожимать ему руку, говорить какие-то высокие слова, что-то очень дружественное, может, благодарить за что-то…

— Клянусь, Викторас, приятно с тобой беседовать. Чудесный ты человек, братец!

— Только слишком молчаливый, — улыбнулся Домантас.

— Это и хорошо! Ей-богу, хорошо. Не то что я — привык гавкать по целым дням: если не с бочки на митингах, так хоть кому-нибудь, кто соглашается слушать мой бред. Да… Теперь-то никуда уже не езжу — ни митингов, ни совещаний… Вот и накатывает на меня настоящее бешенство — обязательно мне что-то делать надо, а то — зарез! Я тебе, братец, один глупый случай расскажу. Мне за него и от супруги досталось, ой-ой-ой! А соседские бабы чуть кочережками не убили. Ей-богу! У нас на дворе, знаешь, полно детишек. Вот я и начал, со скуки, наверное, стравливать их. Науськивал, науськивал, пока они всерьез не кинулись друг друга валтузить… Тут я одному — бери — мол, камень! А другому — кирпичом его! Взбрела же в голову такая дурацкая мысль…

— Да, брат, за такое не похвалят.

— Сам знаю — убить меня мало за это дело. Сунуть башку в жернов — и под лед! Вот соседки и готовы были… И все-таки, как хочешь, а приятно мне, если я кого до белого каления доведу. Человек бесится, а мне — бальзам на душу!

— Раз так, то тебе среди нормальных людей и жить-то нельзя.