Карьеристы

— Слушай, Викторас, — снова заговорил Крауялис после небольшой паузы, — как ты считаешь — может человек быть счастливым, если ему прикажут: будь? Вот так, ни с того ни с сего, велят: улыбайся, смейся, ликуй и пой, как жаворонок весною, а нет — голову с плеч! И становится человек счастливым… до бешенства счастливым…

— Что ты за ерунду болтаешь! — рассмеялся Домантас.

— Значит, нет? А вот она, жандарм мой разлюбезнейший, считает — может! Ну конечно, не говорит так, не утверждает, но все ее поступки, проповеди, приказы именно к этому ведут. С их помощью желает она определить меня в «тихое, спокойное, нежное семейное лоно». Должен я, дескать, сидеть дома, в четырех стенах, и возглашать, на манер церковного служки, все одно и то же песнопение: как я счастлив, ах, как я счастлив! Такая у нее для меня программа: я сижу и умиляюсь, а она выходит на завоевание мира… Понимаешь? Не могу! Мне это сусальное счастье словно пыльный мешок на голову, душит оно меня. Нет, братец, хватит! Надо что-то предпринимать! Не могу больше…

«Конечно, — думал Домантас, сидя в другом углу дивана, — ему с его характером и привычками нелегко. Очень уж он циничен, вряд ли с ним кто-нибудь уживется… А может, и она виновата? Однако мне-то что? Их дело».

Крауялис вдруг сел прямо, посунулся ближе к приятелю и, странно улыбаясь, жарко зашептал прямо ему в лицо:

— Как ты думаешь, сколько это будет еще продолжаться?

— Что?

— Ну это небесное спокойствие, тишь да гладь? У наших новых вождей, что власть захватили? Как думаешь, скоро они перегрызутся? Тесно им у одной кормушки[11].

— Не знаю. Я не пророк, — неохотно процедил Домантас, не испытывая желания углубляться в дебри политики.

— Эх ты… — Крауялис снова откинулся на спинку дивана. — Правда, пока у наших ксендзов ни единого клыка не выломали, но это ненадолго… Я так скажу: корыто маленькое, а свиней много… Так что политика тут может быть только одна. Значит, не пророк? А я пророк! Честь имею представиться. И этот пророк говорит тебе: скоро наступят бурные дни. Придется нам, братец, поработать! Я уже кое о чем думал и, если хочешь знать, кое-что начал делать. Дождаться бы только более благоприятных условий, чтобы наши «вожди» не стеснялись, чтобы они вот так. — Он сжал кулак и помахал им перед носом Виктораса. — Тогда уж женушка дома меня не увидит! Эх, братец ты мой, друг ты мой старый, еще такую пыль твой Юргялис поднимет, не прочихаешься!

Домантас нахмурился.

— Ты что же, считаешь, поднимать пыль и науськивать людей друг на друга — очень почетное дело?

— Не думаю, отнюдь не думаю! Но стоит ли объяснять тебе, почему люди иной раз ведут себя бесчестно? И ведь специально ненависть к себе вызывают… Я так считаю: каждый человек в определенные моменты мечтает, чтобы его хоть малость ненавидели. Ненависть сладка, как и любовь. Она приподнимает над серой слепой массой. Упадет на тебя капля грязи — и ты уже не такой, как другие, ты уже становишься чувствительным к каждому словцу, реагируешь на него, как зеница ока на пылинку. А брызни на тебя второй капелькой грязи — и она уже, как искра, зажжет в душе твоей целый ад ненависти! Есть во всем этом какая-то чертовщина, но это так. Поначалу боль от несправедливости заставляет тебя упиваться своим страданием, а потом, когда останется только одна боль, ты уже ищешь удовольствие в ненависти. Тебя ненавидят, а ты ненавидишь еще больше! Ну да ладно… Устал. Черт-те что болтаю… — Крауялис устало откинул голову к стене и бессмысленно уставился в потолок. — Знаешь, — после минутного молчания медленно и глухо заговорил он снова, — идешь иногда по мосту, облокотишься о перила, глянешь вниз… и так тебя потянет в воду… И ведь не собираешься топиться, а тянет. Или на младенца иной раз посмотришь — и вдруг дикая мысль: задавить его… Нет, нет! Я очень люблю детей, без слез смотреть на них не могу, особенно на несчастных, бедняцких… Ну и идиот же я! До чего доболтался… Иду домой. — Он встал, протянул Домантасу руку. — Не верь ты, бога ради, тому, что я тут натрепал.

— Да… Частенько ты говоришь, сам не зная что.

— Это все для того, чтобы не думать так на самом деле. Необходимо, понимаешь, заблаговременно душить те мысли, которые могут всерьез засорить тебе башку. Ну, до свидания! Советую тебе, братец, — избегай одиночества!

* * *

Домантас получил по почте приглашение. Некое Общество защиты прав человека вдруг вспомнило о нем и прислало билет на благотворительный бал. В прежние времена, когда он был еще директором департамента, его буквально заваливали такими приглашениями… А это, пожалуй, первое с тех пор, как покинул он свой важный пост. «Вероятно, еще не знают, что я давно не директор», — горько улыбнулся Домантас, отбрасывая в сторону распечатанный конверт. Закурил. Встал. Прошелся по комнате. «А может, сходить?» Он снова взял в руки квадратик бристольского картона, перечитал текст. А и вправду! Полезно было бы выползти из своей конуры на свет божий, поглядеть на людское веселье, может, самому посмеяться, отвлечься, забыться…