Карьеристы

— Вот что я вам скажу, друг мой, — горячась, но с большим внутренним убеждением начала она. — Дни Никольскиса и подобных ему «деятелей» уже сочтены! Разве допустимо, чтобы всякие жулики и аферисты, по которым плачет тюрьма, — а то, что этот дворянчик — жулик, сомнения не вызывает, — разве допустимо, чтобы они примазывались к правящей партии, становились «святее папы римского» и начинали терроризировать людей? Ведь это компрометирует весь режим! Разве не так?

— Так-то оно так. Но имя им — легион, и бороться с ними очень трудно, — горько усмехнулся Викторас.

— У страха глаза велики, уважаемый господин Домантас! А этих «праведников» не так уж много. Хотя они очень активны. Один такой карьерист может причинить стране ущерба больше, чем сотня людей добрых и честных принесут пользы. В этом все несчастье. И вот что я вам еще скажу: прошел слух, дескать, наша правящая верхушка обеспокоена и собирается в один прекрасный день объявить «неделю очищения», дабы погнать прочь всех этих всплывших на поверхность корыстолюбцев и примазавшихся.

— И набрать на их место новых?

— Что ж, очень может быть.

Они замолчали.

— А как вы поступите, если Никольскис потребует, чтобы и вы записались к таутининкам?

— Думаю, откажусь, — тихо, но решительно ответил Домантас. — Какая им польза от того, что формально я стану членом их партии? Ну, пусть еще на одно имя увеличится список, но меня-то, живого человека, с мыслями, стремлениями, готовностью работать, бороться за свои идеи, они не получат! И выйдет одна фикция. Самообман. А что это значило бы для меня? Очень многое… Я был бы вынужден лицемерить, у меня отняли бы последнее, что я имею, — мое человеческое достоинство, верность себе, свободу совести.

Крауялене сочувственно выслушала тираду. Она охотно одобрила бы теперь изменение некоторых его взглядов, но не в ту сторону, куда дует ветер. Этого она боялась. Переход из одной партии в другую ради карьеристских целей казался ей бесчестьем; и хотя неловко было выкладывать ему свои опасения, она все-таки решилась:

— Я считаю, что если бы вы изменили свои взгляды, скажем, на некоторые метафизические проблемы, ничего страшного не произошло бы. Но вступать в каждую правящую партию — упаси боже! У вас есть определенные политические убеждения, при них и оставайтесь.

— Все дело в том, что о своих политических убеждениях я, при всем желании, очень немногое мог бы сказать, — помолчав, ответил Домантас; в словах его чувствовалась какая-то неуверенность. — Я разочаровался в программах всех наших партий. Среди их вождей полно таких сорняков, как Мурза, Никольскис или тот ваш социал-демократ, директор департамента, который выжил меня со службы еще до переворота. Все они одного поля ягода… Нет, не привлекает меня политика. Я теперь мечтаю совсем о другом… Когда повсюду ложь, корысть, когда в силе лишь тот, кто умеет ловчить и обманывать других, умеет набить свой карман… тогда мне в политике делать нечего… Тогда надо искать что-то более достойное, чем такая жизнь.

Лицо Домантаса побледнело, в глазах отражалась печаль и душевное волнение.

— Разве есть что-либо ценнее жизни? — горячо возразила Юлия, напуганная его словами.

Домантас не ответил.

— Нет! — убежденно продолжала она. — Нет! Жизнь — вот величайшая ценность. Просто иногда застит нам глаза туман всяких теорий, и мы не воспринимаем ее реально, не видим ее такой, какова она на самом деле!

— Не теории тому виной, а люди.

— Допустим, люди. Ну и что с того?! Некоторые все видят в черном цвете и вопиют: ах, темно, ах, мрачно, ах, ничего светлого не осталось! А стряхнуть с глаз туман не хотят. Разве не так?

— Может быть, — пожал плечами Домантас. — Но я чувствую себя увереннее, когда думаю, что существует нечто большее, чем наша сиюминутная жизнь… Более важное, вечное.

Крауялене задумалась. Ей показалось, что он снова удаляется от нее, погружается в свои туманные размышления, ищет путей, которые уводят его в сторону от реальной жизни, от конкретных, преданных ему друзей…

— У меня есть мировоззрение, — начал Домантас уже более энергичным тоном. — Поэтому я никому не позволю плевать себе в душу. Вы же знаете, что современные политические течения не желают ограничиваться лишь сферой общественной жизни, они пытаются выглядеть законченной системой, пытаются походить на религию, охватывают человека целиком…

Крауялене смотрела в сторону и довольно долго молчала.

— Я боюсь только одного… — раздумчиво проговорила она наконец.

— Чего именно?

— Боюсь, что вы слишком далеки от реальности, от земных дел. Вопрос о простом человеческом счастье зачастую важнее всяких философий и мировоззрений. А счастье, дорогой Викторас, можно обрести только в общении с близкими, любящими людьми.

Это ее очень женское высказывание привело совсем не к тому результату, которого она желала. Домантас вдруг вспомнил свое прошлое, семью, смерть сына, Зину, оставившую его… Раны все еще кровоточили. И ему захотелось оставить дом Юлии, поскорее уйти отсюда. Он заторопился, уверил ее, что дома его ждет срочная работа, и распрощался.