Кастелау

Как уже сказала, поначалу страшновато было. Особенно потому, что мы со съемками… С показушными съемками… Все никак начать не могли. Вернер все еще у себя в номере сидел и хоть какую-то историю из пальца пытался высосать. Ведь считалось-то, что сценарий у нас уже есть… И не какой-нибудь, а одобренный самим Геббельсом, и со всеми министерскими прибамбасами. Но тут Сервациусу пришла в голову одна идея.

Вот так я, можно сказать, получила первую свою серьезную большую сцену. И я ее сыграла! Еще как сыграла! Я была на высоте, ты уж поверь. Другим и за куда меньший эпизод премии вручали. Да я…

Нет, это я завтра тебе расскажу. Или на следующей неделе. Ну, когда ты там снова свой магнитофон получишь. А сейчас за уборку пора. Ты обещал!

[Долгий смех. Кашель. Т. А. несколько раз пытается заговорить, но ее снова одолевает смех.]

Да конечно, мы на сегодня договорились. Ты был совершенно прав. Просто мне хотелось, чтобы ты… [Смех.] И, как видишь, сработало. А теперь ты уже не отвертишься. Ну, скажи все-таки: не такая я плохая актриса, а?

Можешь начинать вон оттуда, с полок над стойкой. Давай-ка все стаканы снимай…

Дневник Вернера Вагенкнехта

(Ноябрь / декабрь 1944)

Тити просто кудесница. Обеспечила мне еще несколько дней отсрочки. Но и дополнительную работенку. Надо теперь для нее серьезную роль сочинять.

А продвигаюсь я со сценарием совсем не так быстро, как хотелось бы. Все еще пытаюсь сочинить хоть сколько-нибудь вразумительную фабулу. И сам же мешкаю, сам же у себя под ногами путаюсь. А все эта проклятая привычка как можно точнее подбирать слова, никак не могу от нее избавиться. Иной раз застопорюсь и по полчаса прилагательные пережевываю. Как последний идиот, словарь синонимов в Берлине забыл. А все потому, что, когда чемодан укладывал, Тити своей болтовней мне все уши прожужжала.

Но сейчас она все искупила. Прямо расцеловал бы ее. И расцелую. И уже расцеловал. Какой глагол замечательный – так бы спрягал и спрягал.

Сейчас все вкратце запишу, сценарий не ждет. Похоже, страниц восемьдесят, а то и девяносто в голове есть. Более или менее сносного текста, ежели господин партиец вдруг вздумает потребовать себе копию на прочтение. (Нам всем так и так только с машинописью придется работать. Здесь, в деревне, типографский экземпляр изготовить невозможно.) Пока что Кляйнпетер еще кое-как отговаривается, ссылаясь на секретность проекта, но вечно это продолжаться не может. Выходя из номера, я всякий раз запираю дверь на ключ, но местного Харун ар-Рашида [55] это, конечно, не остановит. Появляется повсюду как из-под земли и непрестанно печется о благе своего царства.

Кстати, и геройское деяние Тити тоже с Хекенбихлером связано. (Я эту историю пока что только со слов самой Тити знаю. Не думаю, чтобы все было в точности так, как она излагает. Тити склонна к преувеличениям. Особенно по части собственных достоинств.)

Так вот, Хекенбихлер, по ее словам, вызвал Кляйнпетера к себе в ратушу и стал предъявлять претензии: почему до сих пор не начаты съемки. Это, мол, попахивает уклонением от работы (или как там это на их канцелярщине называется), и он вынужден будет доложить в вышестоящие инстанции. Кляйнпетер объяснил задержку болезнью в актерском ансамбле. Выпала одна из главных ролей. И пока исполнительница не поправится, увы, как ни прискорбно, остается только ждать.

Судя по всему, ему с ходу ничего более убедительного просто в голову не пришло. Отговорка и впрямь не бог весть какая, потому что Хекенбихлер немедленно пожелал лично навестить заболевшую. Марии Маар, которая вообще еще не в курсе нашей махинации, роль болящей поручить было нельзя. Оставалась только Тити. Это счастье еще, что Хекенбихлер никогда в жизни в кино не был. Благодаря чему без особого труда удалось внушить ему, что Тити – восходящая звезда студии УФА. Юная героиня, на которой чуть ли не весь фильм держится.

Она мгновенно уяснила актерскую задачу: как можно убедительнее сыграть больную, что-нибудь серьезное, воспаление легких или что-то вроде того. И согласилась с восторгом. Но Сервациус ей строго-настрого приказал: не произносить ни слова. Похоже, опасался, как бы она чего-нибудь не ляпнула.

«Вечно мне роли без текста достаются!» – злилась она.

Но за дело взялась с таким рвением, на какое только она способна. Надела белую ночную рубашку до пят и улеглась на одр болезни. На груди рубашку намочила слегка, чтобы к телу липла. «Ну, это у меня вроде как жар, – объяснила мне с гордостью. – А кроме того, фигуру подчеркивает». Словом, отнеслась ко всему как к настоящей кинопробе.