Кастелау

Но настал час – и актеры сошли с экрана. Пока что они промаршировали мимо, зато я более чем ясно усвоил – никакой это не фильм, и я не в партере, пятый ряд, середина. Нет, хочешь не хочешь, я тоже участвую. И уж точно не в роли победоносного громилы. Нет, у меня роль эпизодическая, второстепенный персонаж, которого в третьей части сбивает машина, после чего он исчезает из сценария раз и навсегда – фильм-то не про него, а про водителя.

Теперь вот целую пропущенную неделю наверстать надо.

Когда они Вальтера Арнольда увели, Бастиан Хольцмайер мгновенно остался на помосте один-одинешенек – застывшей иконой горя и ужаса. Глаза распахнуты, руки прижаты ко рту, удерживая немой крик. Да нет, не иконой, статуей. Этаким исхудалым, пусть и выздоравливающим истуканом. Штатские одежки, которые, вероятно, так шли ему в молодости, теперь болтались на нем лохмотьями. Хотя он действительно вполне миловидный молодой человек, по сути, можно сказать, почти юноша. Впрочем, достаточно взрослый, чтобы получить на войне сквозное ранение в легкое, однако еще слишком юный, чтобы понять – связь с Вальтером Арнольдом счастья ему не принесет. Но любовь слепа. Уж близорука-то – это точно.

Он стоял там, словно прирос к полу, и все старались держаться от него подальше. Как будто кто барьер вокруг него выставил – по два метра во все стороны. Никому неохота подцепить заразу чужого несчастья. Его вообще старались не замечать. Словно он невидимкой стал. С глаз долой – из сердца вон. А все кругом, то есть все мы, оказались вдруг ужасно заняты. Сервациус с преувеличенно глубокомысленной миной сосредоточенно чиркал что-то в сценарии, будто его только что осенила невероятная режиссерская находка. Кляйнпетер все еще удерживал Марию Маар, которая по-прежнему рвалась бежать за Хекенбихлером. Тити, единственная, кого, казалось, все происходящее нисколько не затронуло, как ни в чем не бывало извлекла из портсигара сигарету, деловито постучала кончиком по крышке, уже совсем было собравшись закурить. И только тут обнаружила, что предыдущая, недокуренная, сигарета все еще у нее во рту.

И я тоже к Бастиану не подошел, хотя лучше всех понимал, каково это, когда тебя в один миг превращают в отщепенца. Я все подыскивал слова, которые надо бы ему сказать. И так долго этот диалог отшлифовывал, что в итоге подходящий момент для выхода упустил.

Да что там, это просто была трусость.

А тут как раз Хольцмайер старший вошел, попросту цапнул сына за руку и вывел вон. Бастиан, как и Вальтер Арнольд, даже не пытался сопротивляться.

Когда мы, киношники, вновь остались, так сказать, в своем кругу, настроение воцарилось похоронное, но такое, когда все чужие ушли и можно наконец вместе с черным галстуком заодно и торжественно-скорбное выражение с физиономии сбросить. Никто – и я в том числе – не спросил, чем мы могли бы сейчас Вальтеру Арнольду помочь. Всех волновал совсем другой вопрос: чем этот злосчастный арест может для нас, остальных, обернуться? Ведь продолжение съемок «Песни свободы» без исполнителя главной роли при всем желании никакими уловками уже не объяснишь.

Совместный ужин таким образом превратился в поминки. Во всеобщем молчании вилки-ножи позвякивают особенно громко. Едва притронувшись к еде, Сервациус отложил свой прибор и заявил: «Ну, вот и всё». По правде сказать, для любой надгробной речи больше текста и не требуется.

Ночью Тити плакала. Уверяла меня, что это от простуды, и я ей не перечил. Каждый имеет право обманываться, и никто не смеет его этого права лишать. Я, вон, тоже уверен, будто вся моя дневниковая писанина имеет смысл.

На следующее утро, без всякой предварительной договоренности, все сошлись в Липовом зале. Как будто в фильме, лишившемся главного героя, еще что-то можно репетировать. На самом деле это была просто беспомощная попытка сделать вид, будто ничего страшного не случилось и все идет нормально. Как во время этих чудовищных посмертных свадеб, о которых с крокодильим пафосом все чаще пишут в газетах. Невеста вся в белом, иногда с черным бантом на груди, об руку с ней какой-нибудь молодец в мундире с фотографией геройски погибшего жениха. Женихи с фотографий, как правило, улыбаются, невесты под стать им тоже геройски силятся изобразить улыбку. Ведь так принято – на венчании положено улыбаться. Даже если еще до первой брачной ночи ты уже вдова.

Говорили немного. Мы сидели на стульях, словно умудренные жизнью старички, которые давно уже сказали все, что суждено сказать человеку на своем веку, и только многозначительно кивали, безмолвно подтверждая друг дружке бессмысленность всякого дальнейшего комментария.

Да. Да-да. Да-да-да.

Меня сложившееся положение удручало больше, чем прочих, ведь они-то, в отличие от меня, смылись из Берлина хотя бы с нормальными документами на руках. И тем не менее по всем ощущением своим я все еще был зритель. Наблюдатель.

Даже когда Вальтер Арнольд вдруг объявился снова. Кто смотрит жизнь, как фильм, готов поверить и не в такие кульбиты сюжета.