Кастелау

Отец спросил, намерен ли господин Арнольд оформить признание, а тот ответил, что ему, мол, признаваться не в чем, он ни в чем не виноват. Я тогда не вполне понимал, в чем вообще дело, ведь сексуального просвещения у нас тогда и в помине не было. Сегодня-то у меня на этот счет мнение твердое: чем бы двое людей, по мне так хоть и мужчин, которые в отношениях состоят, друг с другом ни занимались, это только их приватная сфера и государству туда лезть нечего, покуда они не афишируют это публично.

Мой отец сказал, что Басти Хольцмайер герой войны и как раненый находится под особой защитой общины. (Он вообще любил речи произносить, при этом часто цитировал «Шулунгсбрифе» [79], которые выписывал.)

Но господин Арнольд, похоже, тем временем вполне овладел собой и совершенно спокойно заметил, что на все это дело и совсем с другой точки зрения взглянуть можно. В Берлине хорошо осведомлены о его, если можно так выразиться, предпочтениях, и в самых высоких инстанциях решено закрыть на это глаза, потому что его работа в кино важна для подъема морального духа нации. В столице на подобные вещи вообще смотрят гораздо шире, чем в такой глухой деревушке, как Кастелау; сам Йозеф Геббельс однажды более чем ясно сказал: национал-социалистам чуждо всякое ханжество. Так что его арест может обернуться для моего отца отнюдь не лучшими последствиями, ведь его нетрудно истолковать как срыв съемок важного военно-патриотического фильма.

Все это, однако, моего отца еще не слишком убедило, но тут господин Арнольд сделал ему совсем неожиданное предложение. Арестовать человека по подозрению в гомосексуализме (он какое-то другое слово употребил, но я его сейчас уже не помню) – это, дескать, не бог весть какое геройство и для партийной карьеры особого значения иметь не будет. Зато он располагает информацией, которая может оказаться для моего отца куда полезней. Если такие козыри с толком разыграть, то его даже крайсляйтером, начальником округа могут назначить. По тем временам это важный пост был, на который деревенских очень редко ставили, обычно все только городских, как тогда у нас, к примеру, Штределе [80] был. С этого момента разговор между обоими уже никакой не допрос был, а скорее что-то вроде равных деловых переговоров.

Господин Арнольд, впрочем, козырь свой выложил на стол не сразу, он сперва условия поставил. Отец не только его отпустить должен, но и обеспечить, чтобы Хольцмайер-старший заявление свое назад забрал. Отец сперва такой гарантии давать не хотел, но в конце концов уступил.

Ну а козырем оказалось, конечно, что сын госпожи Мельхиор вовсе не пропал на фронте без вести, как все считали, а дезертировал и теперь в подвале «Вацманна» прячется. Господин Арнольд совершенно случайно это обнаружил, когда однажды поздно ночью к себе в номер в гостиницу возвращался. Ну а дезертира разоблачить – по тем временам за такое вполне можно было орден заслужить и даже повышение.

Они договорились, что господин Арнольд эту ночь еще в арестантской проведет, поскольку отцу время нужно, чтобы Хольцмайера-старшего обломать и заставить забыть все дело. Но господин Арнольд получит и еду, и подушку, и теплое одеяло. Моя мать потом ему и правда все это вниз снесла.

Уж не знаю, как мой отец Хольцмайера убедил, то ли угрозами, то ли посулил что-то. Об этом никогда больше ни слова сказано не было, только Басти снова отцу в пекарне помогать начал.

Как бы там ни было, одно я совершенно точно могу подтвердить: это именно Вальтер Арнольд тогда выдал, где Николаус Мельхиор скрывается. Но позволю себе еще раз напомнить Вам о Вашем обещании в случае публикации моего имени не называть.

Отец мой, кстати, от этой истории ровным счетом ничего не выгадал – ни награды ему не обломилось, ни повышения.

Дневник Вернера Вагенкнехта

(Март 1945 / Продолжение)

Снова и снова упаковываю свой портфель. Так и этак перекладываю самое необходимое, что в тюряге понадобится. Бредовое поведенческое клише из дурацких фильмов. Чуть ли не в каждой второй кинотрагедии, не говоря уж о мелодраме, ожидающий ареста герой первым делом пакует себе тюремный чемоданчик. И, едва заслышав громовой стук в дверь, хватает сей заветный предмет багажа, целует жену и детей и мужественным голосом заявляет: «Я готов!» И зрители, разумеется, потрясены столь железной выдержкой и неколебимым присутствием духа.