Кастелау

Госпожа Адам пишет мне, что хорошо понимает, отчего я не согласен нарушить обещание, которое отцу дал. И тем не менее просит меня рассказать все, что мне известно об аресте Николауса Мельхиора и о других тогдашних событиях в Кастелау. Она просит понять, до чего тяжко человеку всю жизнь думать и гадать о чем-то, не зная правды, когда никто не может ему рассказать, как оно все было на самом деле. Она при этом, по-моему, не только про историю Ники Мельхиора говорит, но и про смерть своего первого мужа, причины которой до сих пор так до конца и не раскрыты. (Я имею в виду писателя Эренфельза. Правда, я не вполне уверен, действительно ли они состояли в браке, просто предполагаю, потому что их ведь всегда вместе видели.)

По правде сказать, я на это дело никогда с такой точки зрения не смотрел, и доводы госпожи Адам меня убедили. Это и правда нехорошо, что она из-за этой истории мучиться должна, когда даже для убийства – и то через тридцать лет срок давности истекает. А с тех пор как отец с меня обещание взял, уже сорок с лишним лет прошло.

О смерти господина Эренфельза, кроме того, что я Вам уже написал, я ничего добавить не могу, но что касается ареста господина Арнольда, то я свой ответ на вопрос № 6 написал по-новому и к этому письму прилагаю. Если Вы что-то из этого в своей книге использовать захотите, я просил бы не указывать, откуда у Вас такая информация. У меня и так хватает неприятностей из-за того, что я сын своего отца, мне, вон, даже в Бишофсвизен пришлось переехать.

Госпожа Адам в своем письме адрес отправителя не указала. На почтовом штемпеле Визбаден значится, но в тамошней телефонной книге я никакой Тицианы Адам не нашел. Поэтому прошу Вас, сделайте копию с моего ответа и перешлите, пожалуйста, ей.

С полным уважением к Вам,

Хекенбихлер Маркус

P. S. Еще одна просьба к Вам от моего сына, страстного коллекционера марок. Если вдруг соберетесь написать мне еще, не могли бы Вы, если не трудно, наклеить марку с двумя голубями и надписью LOVE. У него в коллекции такой нету. Но это только если Вы и правда мне написать надумаете.

Маркус Хекенбихлер. Ответ на вопрос анкеты (Дополнение)

Вопрос № 6

Я из окна горницы видел, как эти четверо из «Вацманна» через нашу площадь к ратуше идут. Отец впереди, а за ним мой крестный Отто Хаслингер и наш пекарь Хольцмайер, оба в служебных нарукавных повязках со свастикой. (Я точно не знаю, какие у них там должности по партийной линии были. Отец, правда, всегда говорил: «Хаслингер Отти – мой заместитель», только вряд ли это официальная должность была.) Эти двое чуть ли не строевым шагом шли, а вот господин Арнольд между ними не шел даже, а плелся. Мое самое первое впечатление такое было, что он устал до смерти.

Я, конечно, сразу же в подвал помчался, чтобы до прихода отца в тайнике спрятаться.

Потом было слышно, как арестантскую камеру сперва отперли, а после заперли снова. (Точнее сказать, слышно было, как отпирают и запирают обычный навесной замок. Ведь это только название одно, что арестантская камера, а на самом деле это просто закут в подвале, который крепкой решетчатой дверью отгородили.)

Мой крестный спросил, нужно ли им на смену с Хольцмайером в карауле стоять, но отец ответил, что в этом, мол, нужды нет, замок крепкий, и вообще пусть заключенный для начала малость «потомится». Я хорошо именно это слово запомнил, потому что раньше только в детективных романах его встречал, которые мне читать запрещали, вот я и удивился, что отец, оказывается, тоже это слово знает.

Когда господин Арнольд один остался, он начал стихотворение какое-то декламировать, очень торжественное, как мне показалось. Там что-то про смерть, которая всякую вину смывает, а еще про рвение и примирение, которое надо носить в сердце [78].

Особенно долго мне в подвале оставаться было нельзя, пора было на обед, у нас дома ровно в половине первого положено было уже за столом сидеть. Моя мать хотела тарелку супа в арестантскую отнести, так отец не позволил.

В 13.15 я уже снова в своем укрытии был. (Я время потому так точно знаю, что у нас каждый день все одинаково было: ровно в час обед заканчивался, но из-за стола никому выходить не полагалось, надо было еще всем вместе выпуск последних известий по «Имперскому радио Мюнхена» прослушать, а он всегда ровно четверть часа шел.)

После обеда долгое время ничего интересного не было, пока мой отец в подвал не спустился. Это уже где-то около четырех было.

Ему, чтобы с заключенным поговорить, даже решетку отпирать не нужно было, он просто стул снаружи приставил. Проговорили они полчаса примерно, и думаю, это и был тот самый разговор, который для Вас и госпожи Адам так важен.