Кастелау

По собственному опыту знаю: ничего общего вся эта белиберда с реальной жизнью не имеет. Какой смысл в столь тщательных сборах, когда собранное тебе не пригодится? Тюрьма не отель. Там нет услужливых портье, которые за скромные чаевые отнесут вам багаж прямо в камеру. Едва войдя в тюремные врата, вы лишаетесь всего: у вас конфискуют всякое имущество, вплоть до поясного ремня и обувных шнурков. Своего заветного чемоданчика до конца срока – заключения, а то и жизни – вы уже не увидите. А если бы все обстояло иначе – зачем ограничиваться каким-то одним жалким чемоданчиком? Не лучше ли уж сразу необъятный «трансатлантический» кофр, в котором и вечерний костюм вида не потеряет, и шелковые сорочки не замнутся?

Я был уверен, что меня рано или поздно арестуют. Уж у Ники-то Мельхиора они выспросят, а нет – выпытают или выбьют, кто ему пособничал. А он, чтобы мать выгородить, скажет, будто это только мы с Тити с самого начала его прятали. И Хекенбихлер со своей ударной группой в третий раз заявится в «Вацманн», а уж тогда…

В кино подобные истории не принято досказывать до конца. Героя уводят, предоставляя зрителю все дальнейшие трагические подробности довообразить самому, так же как и картины счастливого будущего влюбленной пары после пресловутого «поцелуя в диафрагму». Крупный план, затемнение и «КОНЕЦ».

Наяву, однако, продолжение во всех его безотрадных подробностях приходится пережить до конца. После сожжения книг в 1933-м я три дня провел в камере. Это называлось «превентивное заключение». Дабы якобы уберечь меня от праведного народного гнева. С той поры я очень хорошо знаю, каково это – оказаться за решеткой.

Тити тоже тряслась от страха, но изо всех сил, на свой наивно-детский манер, не подавала виду. Спасалась от мрачных предчувствий в кипучей деятельности. В гостиничной прачечной, пыхтя от натуги, проворачивала через гладильный каток простыню за простыней. А когда грязного белья не оставалось, она, по-моему, заново пускала в стирку чистое.

Шли дни, опасения мои ровным счетом ничем не подтверждались, но страх все равно не отпускал. Напротив. Он перерос в настоящую панику, завладев всем моим существом. В Берлине, когда после того ночного звонка Тити, вне себя от страха, прибежала ко мне, я как мог пытался ее успокоить. Страху просто не надо поддаваться, внушал я ей тогда. Пустые слова. Теперь сердце мое принималось бешено колотиться, стоило мне еще издали завидеть Хекенбихлера, марширующего через главную деревенскую площадь. (Куда бы он ни направлялся, пусть даже по самому ничтожному и сугубо личному поводу, он всегда не идет, а вышагивает. Марширует. Кажется, по-другому он вообще ходить не умеет.) Но ни разу за это время он не направил свой строевой шаг в сторону «Вацманна».

Наверно, рассуждал я про себя, ему просто не к спеху. Вот он и не торопится нас с Тити арестовывать. Сбежать мы все равно не сбежим. Куда мы отсюда денемся? Кастелау – все равно что снежная тюрьма. А может, он как раз и ждет от нас попытки к бегству? В кошки-мышки с нами играет? На серну-то зимой не больно поохотишься, так почему, потехи ради, охоту на двух врагов народа не затеять?

Что правда то правда: когда ты в опасности, мысли работают быстрее. Вот только путного ничего они произвести не в состоянии.

Среди нашей съемочной группы арест Ники Мельхиора обсуждался весьма живо и не раз, однако очевидного логического вывода о нашем с Тити участии в его укрывательстве все старательно избегали, испуганно обходя эту тему. Райтшталлер, пожалуй, даже слегка разочарован, что его таинственное подвальное приключение разъяснилось столь прозаическим образом. Впрочем, может, мне это только кажется. При его странной манере разговаривать смысловые оттенки различить трудно. Зато Августин Шрамм и тут пытается острить: «Само собой, они хотят отвезти его в Берхтесгаден, – сказал он. – Там он матушку в больнице навестить сможет».

Но пока что ни в какой Берхтесгаден Ники Мельхиора никто не увез. То ли дороги все еще не проезжие, то ли другая какая причина, но факт остается фактом: он по-прежнему сидит в подвале, но уже в ратуше. Похоже, подвал – это теперь его судьба.

Настал день, когда я, не выдержав напряжения, решил все-таки посоветоваться с Кляйнпетером. Он никогда не отказывал мне в помощи. В конце концов, это ему я обязан тем, что не сижу сейчас в Берлине под бомбами. Мы встретились у него в «кабинете», где он каждый день усердно корчит из себя руководителя, хотя чем можно руководить на липовых съемках липового фильма, только ему одному известно. Как бы там ни было, он, занимая два номера сразу, распорядился вынести из одного кровать и поставить вместо нее два письменных стола, на которых аккуратными стопками водружены теперь папки с документацией.

Рассказ мой он выслушал с деликатно-нетерпеливой миной человека, которому все давно известно и который только из вежливости не начинает отвечать на вопросы прежде, чем ему их зададут. У себя в УФА он через столько интриг прошел, что в любой передряге уже чисто автоматически на два хода вперед видит.