Смеяться вообще не могу.
Нет-нет, сегодня я как раз хочу. Тем более что нездоровится. Будет совсем уж глупо, если вдруг помру, а историю тебе до конца… Знаешь что? Принеси-ка мне из гостиной валик с софы. Зеленая софа. Сидя все-таки легче дышится.
[
Так. Миленькая ночная рубашка, правда? Кстати, из Кастелау. Этой материи сноса нет. Меня переживет.
Брось ты причитания свои дурацкие. Когда обо мне заботиться начинают, я вообще… Давай я лучше буду рассказывать. Короче, нам все время приходилось делать вид, будто мы ни о чем, кроме работы… Потому что иначе всех мужчин под ружье. Кто еще не…? Кто хочет еще…? Операция «Ищем героев». Меня, скорее всего, на медсестру по-быстрому бы обучили. Сейчас пригодилось бы, кстати. Могла бы сама за собой…
[
Ничего, ничего. Не бойся, у тебя на руках я не… Хотя сцена была бы хоть куда. Ты только вообрази, я говорю тебе: «А теперь, мистер Саундерс, я открою вам самую главную тайну!» – и бац – привет, с катушек долой. А ты стоишь столбом, и на магнитофоне у тебя уже даже хрипа моего не слышно. Не бойся, этого удовольствия я тебе не доставлю. Дурачок, ведь если я так перекинусь, я же не смогу увидеть, как ты на меня таращишься. Так что кончай социальным работничком прикидываться, давай слушай.
В Кастелау, получается, сразу в двух местах спектакли шли. Одно представление мы давали, а второе… Это уже почти цирк был – смотреть, как кучка ополченцев на площади перед ратушей к окончательной победе готовится. Старики и дети. Единственный, кто хоть как-то в вояки годился, Ники Мельхиор был.
Да, Хекенбихлер его выпустил. Вдруг, ни с того ни с сего. Мол, пусть в народном ополчении готовится кровью смыть, и все такое… По-моему, Ники с куда большей радостью в своей уютной арестантской отъедаться бы остался. Но ничего не поделаешь, пришлось и ему теперь на площади маршировать.
Рукопись Сэмюэля Э. Саундерса
В мемуарах Эрни Уолтона (которые, скорей всего, ему какой-нибудь наемный журналист написал) освобождение Ники Мельхиора интерпретируется совсем иначе [81]. Версию эту стоит изложить хотя бы ввиду ее вопиющей несуразности. Степень ее достоверности соизмерима разве что с диснеевской «Фантазией» [82].
Собственный арест Уолтон объясняет тем, что его якобы заподозрили в антигосударственной деятельности, но ничего конкретного предъявить не смогли. Эта туманная констатация вполне вписывается в постоянное стремление мемуариста выказать себя тайным борцом Сопротивления, однако с реальными фактами ничего общего не имеет. И совсем уж неловко делается за автора, когда он утверждает, что сыграл якобы решающую роль в освобождении арестованного дезертира. Тут перед нами разворачивается до смешного недостоверная сцена (о степени «правдивости» всего рассказа наглядно свидетельствует хотя бы такая красноречивая деталь: Уолтон неизменно говорит о «хауптгруппенляйтере Хекенбихлере», хотя такого звания в нацистской Германии никогда не существовало. Неуемная тяга к преувеличению не позволила автору довольствоваться каким-то заурядным «ортсгруппенляйтером».)
Если верить мемуаристу, после ареста Николауса Мельхиора он сначала пытается взывать к совести Хекенбихлера – «всею силою слова, дарованной мне как человеку искусства». Он апеллирует к отцовским чувствам старосты, напоминая, что Николаус Мельхиор единственный сын у матери, говорит, что «крови и так уже пролито достаточно», умоляет того не прибегать к силе закона, а проявить милосердие. В конце концов, он, по его словам, даже падает перед Хекенбихлером на колени, но и это не способно смягчить «каменное сердце» изувера.
Достаточно вообразить вышеописанную картину чисто пластически, чтобы сразу понять, насколько она неправдоподобна. Пламенный молодой герой на коленях перед деревенским деспотом – такая мизансцена годится разве что для театральных подмостков, но трудно представима в реальной жизни. Подобная нелепость рождена не столько работой памяти мемуариста, сколько его безудержным желанием в любой ситуации выглядеть исполнителем главной роли. Очевидно, ему все трудней отличать факты собственной биографии от сценариев кинофильмов, в которых ему довелось сниматься.