Кастелау

Вот что бывает, когда ночью не спишь. Так вот: этот звонок в четыре утра, который меня так… Никакое это было не гестапо. Вообще никакое не учреждение. Это Августин решил меня разыграть… Считал, видите ли, что это очень остроумный розыгрыш. А все потому, что я тогда идиотскую байку эту сочинила, будто у меня что-то с Геббельсом. Вот он и решил взять меня на испуг, а заодно и позабавиться. Да я от страха в штаны… А для него это так, вроде как милая шутка. Собутыльников своих поразвлечь. Они все слушали, пока он мне… И с хохота помирали, потому что я перепугалась до смерти. И вот теперь он, как ни в чем не бывало мне все это выкладывает. И еще ждет, что я вместе с ним посмеюсь. Да я бы ему все глаза… Только на Августина невозможно было долго сердиться. Такой уж человек, что просто невозможно, и всё.

[Хрип.]

Куда ты спрей подевал? Конечно нужен. Доктор сказал, чтобы всегда под рукой…

Ничего, сейчас пройдет. Просто подождать чуть-чуть, пока подействует.

Может, ты и прав. На сегодня, пожалуй, хватит… Я и правда что-то не ахти. Если хочешь мое мнение знать – так вот: это все от ментоловых сигарет! Это же чистая отрава!

Завтра обязательно продолжим, даже не сомневайся. Мне бы только денек… Как ты считаешь, ты мог бы еще разочек меня за стойкой подменить? Только на сегодняшний вечер?

Дневник Вернера Вагенкнехта

(Апрель 1945)

Надо бы книгу написать о поворотных исторических моментах, о тех судьбоносных днях, когда всемирная история, пошатнувшись, из одного равновесного состояния в другое опрокидывается. В каждую историческую эпоху решающий миг нащупать, когда чаши весов под тяжестью перемен вдруг качнутся и наступает новое время.

Иногда это очевидно. После Ватерлоо даже самый ярый сторонник Наполеона уже вряд ли верил, что император способен второй раз вырваться из изгнания и все-таки выиграть проигранную войну. Но ведь был же, наверно, такой исторический миг, когда, к примеру, древним египтянам стало ясно, что времена их величия миновали безвозвратно, что они больше не народ-властелин, а такой же народец, как и все прочие? Должен же был кто-то, волоча отесанную глыбу для очередной пирамиды, сказать товарищу: «Это последняя пирамида, на которой мы корячимся, да и ту достраивать смысла нет». А если даже вот так, вслух, никто этого не сказал – наверно, и в те времена уже имелись слова, произносить которые опасно для жизни, – то многие наверняка так думали. Все-таки когда, в какую секунду смещаются чаши на весах истории? В тот миг, когда большинство людей начинают думать иначе? Или лишь тогда, когда они отваживаются эти новые мысли вслух высказать? Не скажу, чтобы мне хотелось такую книгу написать. А вот прочел бы с удовольствием.

В Кастелау такой вот перелом как раз сейчас и наблюдается. Диски калейдоскопа повернулись, и стеклышки мгновенно сложились в новый узор. Вслух, по крайней мере в разговорах со мной, никто еще ничего такого не сказал, и на площади перед ратушей ополченцы все еще усердно упражняются, – но войну деревня уже сдала. И ждет только официального подтверждения. Кажется, даже без особой суеты. Перемены ощущаются по множеству самых разных признаков, к примеру по неожиданному освобождению Ники Мельхиора. (Кляйнпетер и здесь оказался прав. Он и вправду сильный шахматист.)

Еще примеры: сегодня во время моей ежедневной прогулки по деревне старичок-крестьянин, с которым прежде я и словом не перемолвился, вдруг сам со мной заговорил. Вроде бы вообще ни о чем – что вот, мол, теплеть наконец начинает, и коровы в хлеву совсем беспокойные стали, потому как весну чувствуют, и так далее, и тому подобное, но это все только подготовка была к главному вопросу, который ему не терпелось задать: не говорю ли я, часом, по-английски? Что на самом деле означает: «Когда американцы придут – вы толмачом у нас не побудете?»

Или еще: захожу в хлебную лавку (просто любопытства ради), а госпожа Хольцмайер мне: «Добрый день!» Никакого тебе «хайль Гитлер». И когда выходил, тоже, на прощание: «Всего хорошего». Правда, звучало все это немного натянуто, видно, с непривычки старые добрые формы вежливости еще трудно ей даются.

Но если бы в точности указать момент, когда я, можно сказать, на кончиках пальцев ощутил пульс происходящего изменения, то это произошло на деревенской площади, когда сын Хекенбихлера (не знаю, как его зовут, ему лет тринадцать-четырнадцать), очертя голову мчась домой, чуть не сбил с ног нашего Кляйнпетера. Он, как и все здешние мальчишки, целыми днями шастает по окрестностям в поисках «добычи». Ребята подбирают всякую всячину, выброшенную возвращающимися солдатами, и гордо хвастаются друг перед дружкой своими находками. (Или надо было написать «беглыми» солдатами? Иной раз окружающий нас мир – всего лишь выбор слов, которые приходят нам в голову, чтобы об этом мире сказать.)