Кастелау

Так вот, Хекенбихлер-младший на краю тропы, что ведет от перевала к деревне, нашел вещицу, которую принял за ценное украшение: увесистую, к тому же на солидной цепи, металлическую бляху с имперским орлом и выбитой надписью «полевая жандармерия». Отличительный знак тех совершенно особых фельдъегерей, «полевых охотников», которые за линией фронта выслеживают и без колебаний отстреливают несчастных солдат, уставших от ненавистной бойни. Жандармов этих называют «цепными псами», и все их боятся. Но если уж один из этих подонков сбросил свою бляху и пустился в бега, значит, чашу весов и вправду потянуло вниз. Все, что последует в дальнейшем, решающего значения не имеет.

Маркус Хекенбихлер. Ответ на вопрос анкеты

(1988)

Ответ № 8

Тут особо рассказывать нечего. В те дни вдоль тропы, что с перевала Ауэн ведет, самые невероятные вещи можно было найти – всё, что солдаты побросали, которые из Италии шли. Наверно, просто не хотели тащить с собой лишнее, что не понадобится уже, ну и всякие военные штуки, от которых они спешили избавиться, чтобы как можно скорее штатскими заделаться.

А мы, ребята, каждый день на поиски уходили, трофеи эти подбирали. Больше всего мечтали настоящий штык найти, но штык так никому и не попался.

А я однажды нагрудную бляху полевого жандарма подобрал и по дурости мальчишеской решил, что она из серебра и, значит, дорогущая. Отец тут же у меня ее отобрал и припрятал куда-то. А потом киношникам продал, которые вроде бы и вправду ее для какой-то сцены использовали.

Дневник Вернера Вагенкнехта

(Апрель 1945 / Продолжение)

На двоих участниках нашей съемочной группы приметы происходящих перемен можно наблюдать крупным планом: это Мария Маар и Вальтер Арнольд.

Маар какое-то время вообще не показывалась на глаза, ее было не видно, не слышно. Что в здешних условиях совсем не так просто. В крохотной деревушке вроде Кастелау чертовски трудно избежать встреч с людьми. Тут хочешь не хочешь, а все равно встречаешься, вот и получается, что всем про всех все известно.

(Задумка для рассказа: в маленькой деревушке у кого-то появилась тайна. Какая-то сущая ерунда, которую он обязательно хочет от всех остальных скрыть. И поэтому ему чудится, будто все кругом его выслеживают и вот-вот выведают его секрет. Измученный манией подозрительности, он начинает одного за другим убивать всех предполагаемых соглядатаев и в итоге истребляет всю деревню.)

Мария Маар между тем снова, что называется, вышла в свет. Но совсем другим человеком, и внутренне, и внешне, причем в перемене этой, сдается мне, все тщательно продумано. Она из тех женщин, кто и в частной жизни зорко следит за выбором собственных ролей. Весьма показательна, к примеру, ее новая прическа: прежде она, как правило, завязывала волосы узлом на затылке, теперь ходит с распущенными, чтобы каждый мог видеть, насколько она поседела. (Наверно, она и раньше седая была, просто хорошо красилась. Тити, кстати, тоже совсем иначе выглядит с тех пор, как выпала из разряда блондинок.)

Но куда больше, чем ее внешний вид, бросаются в глаза разительные перемены во всех ее повадках. Прямо так и вижу, как она, вживаясь в новую роль, разучивает ее перед зеркалом. Прежде каждое ее слово, каждый жест дышали аристократическим высокомерием; дружелюбие и любезность с ее стороны всегда проявлялись свысока, это была милость, которую она вам оказывала в порядке исключения, оставляя за собой право в любой момент взять ее обратно, а то и сменить на гнев. Теперь же она выступает в роли женщины старой, всякое повидавшей и пережившей на своем веку, а потому умудренной и готовой претерпевать любые превратности судьбы. Сколь бы скудными ни были сейчас наши трапезы, она только кротко улыбается и ест, не ропща. Всем видом своим как бы желая сказать: «Мне и не таким случалось давиться. В Тридцатилетнюю войну мы, бывало, крыс сырыми ели, и то ничего».

Вчера после ужина она вдруг объявилась на кухне и пожелала непременно поучаствовать в мытье посуды. Но Тити и госпожа Мельхиор ее не подпустили.

Она теперь любит изрекать философские сентенции вроде: «Человек слаб, и ошибиться хоть раз в жизни случалось всякому». По-моему, она еще не вполне представляет себе, какие именно ей будут задавать вопросы, но ответы на всякий случай репетирует. Заговори с ней кто-нибудь сейчас об Эмми Зоннеман, она, уверен, в ответ только изумленно вскинет брови и твердо заявит, что впервые про такую слышит.