В Сашиных мозгах так и не нашлось места для маленького кубика, в котором совместились бы дьявольская чернота и ангельский свет, он и годы спустя так и не смог понять, как в такой небесной красоте Соловецких островов смогла расцвести и когда-то, причём много лет и даже столетий, цвели уродство, ненависть и махровая жестокость, которой нет даже среди диких зверей. Всё там мощно врывалось в душу: страшные штормы на Белом море или мёртвые штили, бешеное ярчайшее осеннее разноцветье соловецких лесов вокруг ярко-синих и совершенно прозрачных озёр, где, если перегнуться через бортик видно колышущиеся на дне водоросли, степенно передвигающихся там рыб, а зимой вместо этих озёр — белые-пребелые, как чистота новорожденного человека, глубокие снега, и царской короной среди этой величественной красоты, не человеком созданной — такой же величественный, но созданный человеческими руками огромный монастырь — чтобы приближать человека к Богу. Как можно было здесь гноить в земляных ямах с крысами и в испражнениях тех, на кого лепили ярлыки отступников от веры, гноить их в ледяных одиночных кельях, где зимой мороз и до минус 40 и даже больше доходит, а столетия спустя — гноить в бывших кельях и дощатых бараках тех, кому лепили ярлыки врагов народа, вытворять с ними то, что садистски вытворяли на Секирной Горе в часовне при бывшем храме, на крутейшем обрыве горы к ручью…И никак, ну, никак не встраивалось в мозг осознание всех тех ужасов, творимых даже и не людьми, а именно
Саша остался жить на Соловках, влюбившись в эти места, в этот монастырь, он не был воспитан в вере, потому что и бедные его родители были точно так же, воспитаны без веры, но когда Саша входил на территорию монастыря, то ему становилось спокойно, как будто на глубокую рану кто-то невидимый клал пропитанную лекарственной травой повязку. И только на Секирную Гору Саша, поднявшись туда один-единственный раз, больше не ступил ни разу: слишком много наслышан был о том садизме, который там творился в годы СЛОНа.