Кажется Эстер

Собратья этого мальчика, те, что остались в городе, – хотя «собратья» слишком нейтральное слово, для ясности давайте скажем «евреи», так проще, проще в том смысле, что так лучше понятно, как будто это можно понять лучше, но так оно, к сожалению, в роковом смысле, действительно понятнее, постфактум, разумеется, лишь постфактум, когда знаешь, что случилось после, хотя, несмотря на это, по-настоящему оправдать то, что случилось после, никакое понимание не поможет, – те, что остались, были согнаны в Бабий Яр, или, как обычно писала моя мама, в БЯ, словно всем и так известно, что это БЯ означает, или словно она действительно, я имею в виду – на самом деле, не в силах назвать это место по имени. И там их расстреляли. Но вы ведь наверняка это знаете. До Киева отсюда столько же, сколько до Парижа.

И теперь я знаю, для чего он мне нужен, мой фикус.

– Папа, ты фикус забыл.

– Какой фикус? Не помню никакого фикуса. Чемоданы, узлы, мешки, ящики… Но фикус?

– Папа, но ты же сам мне рассказывал про фикус, который с грузовика сняли.

– Какой еще фикус? Не помню такого. Наверно, забыл.

Я была зафиксирована на этом фикусе, меня на нем зафикусировало. Я вообще не понимала, как можно забыть такое. Не понимала, что должно с человеком случиться, чтобы такое забыть.

Этот фикус представляется мне главный героем если не всемирной, то уж точно моей семейной истории. По моей версии, этот фикус спас жизнь моему отцу. Но если уж сам отец о нем не помнит, может, и в самом деле никакого фикуса не было. Возможно, когда он рассказывал мне об эвакуации, я силой воображения сама вдвинула недостающие детали в пустоты уличной перспективы.

Так был ли фикус – или он не фикус, а фикция, фикшн, вымысел? Порождена ли моя фикция фикусом – или наоборот? А что, если мне так никогда и не узнать, существовал ли фикус, спасший жизнь моему отцу, на самом деле?

Звоню отцу, и он меня утешает.

– Даже если он не существовал, такие подвохи памяти иногда говорят нам больше, чем самые подробные инвентарные описи. Иной раз именно крупица поэтического вымысла делает воспоминание подлинно достоверным.

Вот так мой фиктивный фикус был реабилитирован хотя бы в качестве литературного образа.

Не прошло и недели, как отец мне сказал: «По-моему, я припоминаю этот фикус. Кажется. Или он у меня уже от тебя?»

Если бы мой дедушка не снял этот сомнительный фикус с кузова, девятилетнему мальчику, ставшему впоследствии моим отцом, не досталось бы места в спасительном ковчеге грузовика, ему бы не суждено было влиться в списки выживших, – и меня не было бы. Поскольку фикуса не было, а мы есть, это означает, что он все-таки был, ибо, не будь его, не было бы и нас, мы бы не спаслись, я говорю это «мы» и имею в виду моего отца, ведь если бы мой отец не спасся, как мог бы он вспомнить об этом фикусе, а до того об этом же фикусе позабыть? Вот так и выясняется, или могло бы выясниться, что нашими жизнями мы обязаны фикции, вымыслу, литературе…

Герр оффицээр, с неповторимым гортанным гибридом «г» и «х» начала бабушка, убежденная, что говорит по-немецки, будьте ласковы, зайн зи так файны, дерклэрен зи цу мир, таки что мне делать? Их хоб ди плакатн гецен, мит инстукцияс фар йидн, плакаты для евреев, абер их канн ништ лойфн азой шнель, ноги слабые.

Ее застрелили на месте, между делом, даже не прерывая разговора, толком даже не обернувшись, как отмахиваются от мухи. Хотя нет, нет! Быть может, она спросила, герр оффицээр, будьте так добры, как пройти к Бабьему Яру? Это и вправду могло быть неприятно. Кому охота отвечать на глупые вопросы.

Как всеведущий бог, я наблюдаю за этой сценой из окна дома напротив. Наверно, так пишут романы. Или сказки. Высоко сижу, далеко гляжу. Иногда, собравшись с духом, подхожу ближе и встаю у офицера за спиной, подслушать разговор. Но почему вы стоите ко мне спиной? Сколько я вас ни обхожу, вижу только спину. Как ни стараюсь разглядеть ваши лица, лицо бабушки и того офицера, как ни тянусь, сколько ни напрягаю все мускулы моей памяти, моего воображения, моей интуиции – ничего не получается. Я не вижу их лиц, не понимаю, а учебники истории молчат.

Откуда тогда я знаю эту историю в таких подробностях? Где, у кого ее подслушала? Кто нашептывает нам истории, которым нет свидетелей, кто и зачем? И так ли важно, что эта старушка – бабушка моего отца? А что, если это была вовсе не его любимая бабушка?

Но у этой истории нашлись свидетели. В 1948-м семья моего отца возвратилась в Киев, семь лет спустя после почти что дачного переезда в эвакуацию, после мытарств в Ростове, Ашхабаде и нескольких лет в Барнауле на Алтае. Дом на улице Энгельса был разрушен, как и весь квартал. От дома осталась одна коробка, по сути, скелет. На балконе пятого этажа стояла кровать, но туда было не добраться. Все нутро дома, включая лестницы, лежало в руинах. На фото немецкой аэросъемки в ноябре 1941 года можно разглядеть эту кровать, на которой мой девятилетний отец еще успел позагорать в первое военное лето.