Кажется Эстер

Когда Кажется Эстер вершила свой одинокий переход наперекор времени, у нашей истории было полным-полно незримых свидетелей: прохожие, продавщицы в булочной, той, что три ступеньки вниз, соседи за занавесками этой густонаселенной улицы, а еще нигде не упоминаемая безликая масса толпа-ми бредущих беженцев. Они – последние очевидцы, последние, кто мог рассказать. Куда они все переехали?

Мой дед Семен долго разыскивал кого-нибудь, кто хоть что-то знал о бабушке. Пока не нашелся дворник уже несуществующего дома, который все ему и поведал. Сдается мне, в тот день, 29 сентября 1941 года, кто-то все-таки стоял у окна. Кажется.

Глава шестая. Дедушка

Молчание дедушки

Он тихо улыбался, стесняясь своего счастья, словно это сидение в кресле и есть высшее блаженство существования. Улыбался внукам и молчал. Впору было подумать, что это не просто характер, это жизнь одарила его душевным покоем, даже умиротворенностью. В июне 1941-го он ушел на фронт, попал под Киевом в котел, почти четыре года пробыл в плену, выжил, но к семье не вернулся. Сорок один год спустя я стала свидетельницей его окончательного возвращения с войны.

Та сумасшедшая в трамвае была права. За окном были уже восьмидесятые, но, когда трамвай повернул, она спросила сперва соседку рядом, потом толстую потную кондукторшу, а потом и меня, одиннадцатилетнюю, – как же все-таки кончилась война и кончилась ли вообще. Спросила так, как спрашивают о следующей остановке, словно от ответа зависит, выходить или нет. Война-то кончилась?

А полгода спустя вернулся мой дедушка. Долго-долго у меня не было дедушки, а тут вдруг объявился. Сперва я наведывалась к нему на садовый участок, а потом он переехал к нам домой, так и сказал: хочу домой.

Мой дедушка, единственный украинец в семье, именно он угодил в концлагерь, в Маутхаузен, так мне рассказывали. По возвращении в Советский Союз был направлен в фильтрационный лагерь, где его допрашивали. Но нашлась женщина, которая помогла ему избежать наших лагерей. Эти «наши лагеря» звучали для моего уха почти ласково, я еще не знала, что для них существует рубящее сокращение ГУЛАГ, тогда никто так не говорил. Мой дедушка остался у той женщины, которая его спасла, что логично и понятно, он остался у нее, жил в Киеве, но в свою семью не вернулся – не возвратился к своей Розе и двум дочерям, тогда уже десяти и восемнадцати лет от роду. Мне было двенадцать, когда он вернулся, после четырех десятилетий отсутствия. Он все время сидел в кресле и улыбался. А еще через год он умер.

В этой компактной версии все было очень складно. Несколько строк его жизни проносились мимо моего сознания в ритме баллады. Вопросов у меня не возникало, я ни в чем не сомневалась. Сначала у меня не было дедушки, потом появился.

Я повторяла про себя его историю, тогда и потом, словно мне надо заучить ее наизусть, но что-то в ней мне мешало и не давало покоя. Только вот что? Стремительная карьера в Министерстве сельского хозяйства? Лагерь? Возвращение? До войны он, аграрий и зоотехник, быстро пошел в гору, передовик, видный, красивый, рассказывала мама, он пользовался успехом у женщин. Когда-то в тридцатые получил высокий пост в Министерстве сельского хозяйства, ездил в командировку на конференции в Прибалтику, закупал там племенной скот для Украины, платья и шелковые чулки для Розы, своей второй жены. В пору чисток эти загранкомандировки как-то сошли ему с рук. Может, впрочем, он туда ездил, когда Прибалтика уже не была заграницей, а стала частью нашей большой, принудительно великой семьи народов, это если после пакта, когда для прибалтов война уже разразилась, а для нас еще нет.

Когда я познакомилась с дедушкой, он был худощав, высок ростом, с тонкими чертами лица и ясными голубыми глазами, он выглядел скорее благородным немецким старцем, как я таковых тогда себе представляла, нежели советским пенсионером, бывшим сельхозработником. Он лишь изредка говорил «да» или «хорошо», и мне казалось, будто у него акцент, настолько непривычно, чуждо звучали эти слова в его устах. И вообще это было странное чувство – в двенадцать лет обзавестись дедушкой, словно он родился после меня.

Его улыбка была как бы печатью его молчания. Ни тебе рассказов о войне, ни слова о прошлом, о пережитом, никаких «да, бывали времена». Сегодня мне кажется странным, почему мы его ни о чем не расспрашивали, мы, дети семидесятых годов, упоенные духом этой войны, которая стала для нас важнейшим прологом всемирной истории, всецело завладев воспитанием чувств, – любовь и утрата, дружба и предательство, мы всё черпали из неиссякаемого источника этой войны.