Кажется Эстер

9 мая, в День Победы, мы, стайка девчонок, впятером стояли перед станцией метро и поздравляли ветеранов. Они тысячами шли мимо нас, возвращаясь по домам, к себе в спальные районы, с праздничного военного парада в центре города. Мы копили мелочь, которую родители давали нам на пирожные и мороженое, месяцами откладывали каждую копейку и купили теперь сотни открыток и цветов. 9 мая нарциссы шли всего по три копейки за штуку, тюльпаны – по пять.

Мы писали эти открытки после школы, часами. Дорогой ветеран! Поздравляем Вас с этим светлым днем! Завидев пожилого мужчину, но часто и женщину с медалями на груди, мы мчались навстречу и совали в руки эту открытку и цветок, чтобы не на официальных торжествах перед памятниками, не в школе, куда ветераны приходили к нам рассказывать свои истории, – нет, прямо тут, возле станции метро, рядом с отелем «Турист». Самым поразительным была именно добровольность. Мы делали именно то, чего требовали от нас наши школьные идеологи, мы чтили ветеранов войны, но чтили, увильнув от принуждения, мы чтили их без разрешения и ощущали в этом что-то революционное. Никто нам не поручил, никто не подсказал эту идею и никто за нее не хвалил. В этом-то и было приключение. От всей души, от всего сердца мы поздравляли тех, кто нас спас, таково было официозное советское клише, которое ввиду столь смертоубийственной войны соответствовало истине. Кто посмеет нам сказать, что мы были инструментами советской военной пропаганды? Ветераны спрашивали, кто нас послал, они тоже чувствовали, что мы что-то нарушаем.

Но своего дедушку я все равно проглядела. Его в потоке этих торжествующих героев не было, не было у него и медалей, и он не вливался в праздничную сутолоку, когда в День Победы люди вместе пели, танцевали, вспоминали свою бурную военную молодость. А я не спрашивала почему. О миллионах военнопленных не говорили, даже не упоминали, само слово употреблялось лишь по отношению к немцам, которых после войны согнали в Киев заново отстраивать город. Наших военнопленных из Великой Отечественной войны исключили и стерли из памяти. Не удивительно, что у меня так долго не было дедушки. Он вернулся из совсем другой истории, с другой войны.

Попадать в плен запрещено, а уж оказаться в плену и выжить – тем более. Это была одна из негласных советских военных директив. Кто выжил в плену – предатель, и лучше смерть, чем предательство. А значит, всякий, кто возвращается из плена – предатель и должен понести наказание. С несокрушимостью античной логики эти силлогизмы вдалбливались нам в головы, противостоять им было невозможно, настолько классически непререкаемыми казались эти навеки отшлифованные словеса, кто не с нами, тот против нас, причем государство даже и не подумало признать, что это по его вине солдаты оказывались без боеприпасов, что воевать им приходилось устаревшим оружием и что это благодаря мудрости наших стратегов миллионные армии попадали в окружение.

Между киевским котлом и дедушкиным креслом в нашей квартире разверзалась черная дыра.

В Маутхаузене обеденный перерыв

Когда я звоню в Маутхаузен, в прошлом концлагерь, ныне мемориальный комплекс, на часах без девяти минут двенадцать. Трубку долго никто не берет. Где-то вдали падают в безмолвие гудок за гудком. Мне чудится, будто я звоню в прошлое, а там никого.

Не каждый день звонишь в концлагерь. Честно сказать, со мной такое вообще впервые. Часы работы в интернете указаны. Обеденный перерыв с 12 до 13. Иными словами, там еще 9 минут должны работать. Или это я уже совсем онемечилась? На другом конце провода я все еще даю звонок за звонком. На экране монитора у меня открыт еще один сайт. Я собиралась покупать рождественские подарки.

Воображаю себе помещение на том конце провода. С каждым звонком оно все больше растягивается в длину, обычный офис превращается в нескончаемый тоннель. Мой взгляд уже различает вдали винтовую лестницу, какие-то тени, смутный встречный свет. Хичкок или Орсон Уэллс, легкое головокружение, воронка. Вот так я теперь представляю себе офис мемориального комплекса Маутхаузен.

Когда меня уже почти с головой затягивает в воронку, гудки вдруг обрываются, и я слышу издали женский голос. На бойком австрийском он что-то мне сообщает и тут же кладет трубку. Мне требуется несколько секунд, чтобы понять: это был не автоответчик.

Вообще-то, я клиент. Дама на том конце провода представляет сферу услуг. Мною востребована услуга, а работа дамы состоит в том, чтобы эту услугу мне оказать. Я успела разобрать только самый конец фразы, которую протараторила дама: «…никто не отвечает». Она не оставила мне ни единого шанса поинтересоваться, как понять, что мне никто не отвечает, если она при этом со мной говорит.