Химеры

Ее повелитель был, в общем, доволен. Написать сам как следует он уже был не в силах, продиктовал жене, но и в голосе удовлетворение чувствуется. Уходил утешенный. (Было ему какое-то до этого дело, хоть и уходя. Вот как даже и мне почему-то.)

«…Мы очень хорошо видим, что наша литература и теперь еще на пути стремления, а не достижения, что она только устанавливается, но еще не установилась. Весь успех ее заключается пока в том, что она нашла уже свою настоящую дорогу и больше не ищет ее, но с каждым годом более и более твердым шагом продолжает идти по ней. Теперь у ней нет главы, ее деятели – таланты не первой степени, а между тем она имеет свой характер и уже без помочей идет по настоящей дороге, которую ясно видит сама. Здесь невольно приходят нам на память слова, сказанные редактором “Современника” в первой книжке этого журнала за прошлый год: “Взамен сильных талантов, недостающих нашей современной литературе, в ней, так сказать, отстоялись и улеглись жизненные начала дальнейшего развития и деятельности. Она уже, как мы заметили выше, явление определенного рода; в ней есть сознание своей самостоятельности и своего значения. Она уже сила, организованная правильно, деятельная, живыми отпрысками переплетающаяся с разными общественными нуждами и интересами, не метеор, случайно залетевший из чуждой нам сферы на удивление толпы, не вспышка уединенной гениальной мысли, нечаянно проскользнувшая в умах и потрясшая их на минуту новым и неведомым ощущением. В области литературы нашей теперь нет мест особенно замечательных, но есть вся литература. Недавно она еще была похожа на пестрое пространство наших полей, только что освободившихся от ледяной земной коры: тут на холмах кое-где пробивается травка, в оврагах лежит еще почерневший снег, перемешанный с грязью. Теперь ее можно сравнить с теми же полями в весеннем убранстве: хотя зелень не блистает ярким колоритом, местами она очень бледна и не роскошна, но она уже стелется повсюду; прекрасное время года наступает.

Мы думаем, что в этом и есть прогресс».

Так говорил в 1847 году Виссарион еще недавно Неистовый, предводитель десяти (от силы) тысяч умов. И до поры до времени Николай Палкин (историческая народная кликуха), он же Карл Иванович (псевдоним у приближенной номенклатуры), хозяин шестидесяти, что ли, миллионов тел (в том числе и заключавших в себе эти умы), пропускал эти и подобные суждения мимо слуха. Во-первых, реализм ему действительно был как-то ближе, чем романтизм (как славно, что Бестужев-Марлинский наконец убит; если только не сбежал к горцам; да нет, конечно, романтизм и не позволил бы; присяга, честь дворянина, то да се).

Все эти повести про вторую страсть Карлу Ивановичу как активному пользователю чужих жен даже нравились – но не как воспитателю общества! тут цензура все-таки не зевай! Сексуальной революции, впрочем, бояться не приходилось – куда эти дамы без денег денутся, а будут возникать – очень пожалеют. Если же муж этими внутренними сантиметрами так уж дорожит – посидит, как молодой Безобразов, в крепости или в дурдоме – и все снимет как рукой.

Молодой Адуев – тот вообще на правильном пути: соединяй чин с капиталом и будь опорой строя.

С крестьянами, особенно с помещичьими, – действительно нехорошо, но эмансипация, хотя и неизбежна, будет, слава богу, не при нас.

В общем, ничего страшного. Хоть и обманул нелепый Мальволио – Уваров. Говорил, стоит уничтожить Полевого – и литература будет шелковая, верноподданная, оптимистическая, слуга царю, отец солдатам. Ну втоптали шута в грязь – и что?

Полезли какие-то инородцы, полукровки; малороссийский французик, непонятное среднее сословие – образованщина. Поди разбери: еще купец этот Гончаров или уже дворянин? Побродяжка этот полячок Некрасов или солидный приобретатель и плут-игрок?

Ну ничего. Разберемся, подтянем. Главное – фельдфебеля в Вольтеры. А Уварову – графский титул и совет дороже денег: не рассуждать, где надо только повиноваться.

Жезл же фельдфебельский (плетку боцманскую, строго говоря) возложим просто-напросто на морского министра. Пусть у себя в Адмиралтействе соберет как можно нелитературных людей, и пусть они пропишут ижицу цензуре. А то литературные только горазды подмигивать да плечами пожимать. Все пушкинские друзья в коллективном приступе гневного маразма полетели друг к другу со свежими номерами ОЗ. Вяземский, Корф, Плетнев.

П. А. Плетнев – Я. К. Гроту 28 марта (на следующий день после визита Вяземского и даже не дочитав до конца):

«Не могу надивиться глупости цензоров, пропускающих подобные сочинения… тут ничего больше не доказывается, как необходимость гильотины для всех богатых и знатных».

Это он про «Противоречия». Неужели не доказывается ничего больше? Или Плетнев (да и Вяземский) действительно был такой болван, как я всегда и предполагал? (И Пушкин знал, да не хотел знать.)

Чего они все так переполошились из-за этой повести? «Антон Горемыка» никого и вполовину так не встревожил (дамы пусть поплачут, им ничего, как известно, не значит). «Рассказы охотника» никого не насторожили.

А тут.