Химеры

И они исчезли. А мы с тетей Мухой (врач-эпидемиолог, ленинградская блокада от и до и т. д., военные медали) молча добрели до дому. (Или до дома.) Ее мыслей не знаю, своих не помню. Только чувство стыда, не проходящее всю жизнь.

Какая минута! Броситься и порвать. Укусить. Умереть. (На этой набережной тогда бывало, что убивали. Ножом. Ах, если бы у меня был нож. Глупо, конечно.) Но это стыд теперешний, пожизненный. А тогда было неудобно, было стыдно показать, что ты слышал это слово и что тебе стыдно. Так девушки «не видят» расстегнутую мотню затаившегося в подворотне эксгибициониста.

Я любил и даже некоторые до сих пор считаю прекрасными стихи Цветаевой.

Но если мои представления о мироздании окажутся неверными и если все-таки случайно встречу там М. Ц. (и если узнаю) – отвернусь.

⁂

Ну вот; значит, этот ее энергичный любовник (или его дружок) приехал в город Тверь – возглавить там что-нибудь. И ему, естественно, отвели лучшую в городе квартиру. Самую, то есть, престижную. Губернского предводителя дворянства. Верней, его семьи.

А предводителем был единственный друг Салтыкова и его душеприказчик Алексей Михайлович Унковский. Дочь его, Софья Алексеевна, писала в 1933 году Макашину:

«У нас долго хранились все рукописи, письма Салтыкова и Некрасова, небольшие статейки Щедрина, но когда моя сестра Зинаида в 1919 году уехала из Петрограда на лето в деревню, в квартире осталась ее знакомая и прислуга, спавшая на том сундуке, в котором хранились рукописи. Осенью к ним в квартиру вселили матроса, который навел на них такую панику, что обе женщины бежали, а он все выкрал из сундука, рукописи же и письма, как говорят, выкурил. Вот какова была судьба драгоценнейшего литературного наследства».

Другая часть рукописей осталась на квартире покойного писателя (Литейный, 64) и после смерти Елизаветы Аполлоновны перешла к их дочери, Елизавете Михайловне, маркизе да Пассано. Ее последняя петербургская квартира была на Миллионной. Часть этих бумаг погибла после отъезда Е. М. в 1917 году за границу. Молодец! С ходу сообразила, чья случилась революция (моё! сказал Евгений грозно… нет, это Владимир Маяковский сказал, и не грозно, а льстиво), успела спастись. Сын, Константин Михайлович – не успел. Невнимательно папу читал. И пришлось ему и в заключении посидеть, и еще потом немного пожить на воле лишенцем: в частности, не пускали, конечно, в библиотеку имени отца. Там же, на Миллионной, погибла и библиотека самого Салтыкова.

Да ладно. Все это ерунда, бумажки. Ничто на свете в русской истории вообще не может сравниться с одним фактом – и о нем никогда не говорят: старшая дочь великого поэта Александра Пушкина, Мария Гартунг, она же – прототип, или как это у литературоведов называется, героини романа Льва Толстого «Анна Каренина» – в 1920 году в городе Москва, в чужой пустой квартире, в чужой пустой комнате, совсем одна умерла от голода. Не нашлось, стало быть, ни поэтессы, ни матроса – подать пресловутый стакан воды.

Но это так, к слову. (Не вычеркну ни за что.) Тем более, на дворе якобы век постпостпостмодернизма. Пиши как хочешь, я так понимаю. А я и модернизмом-то не попользовался.

Да! насчет матроса и огня. Супруги Салтыкова и Унковского тоже были не промах сжечь хоть часть понаписанного. После похорон А. М. устроили специальное свидание, оно же – аутодафе. Все там же, на Литейной, 64. Велели (как кому? – прислуге) развести в камине пламя. И сперва одна достала из ридикюля огромную пачку писем, перевязанную ленточкой, потом другая. Одна сказала:

– Здесь все письма Михаила Евграфыча к моему Алексею. За всю жизнь, за всю их дружбу. Я ничего себе не оставила. Клянусь!

И другая сказала, достав свою такую же связку:

– Здесь все письма покойного Мишеля к Алексею Михайловичу. Ни одного не оставила, клянусь.

И обе части многолетнего разговора несчастных умников полетели в огонь. И там воссоединились. А не надо было жаловаться друг другу на жен: что дуры и ненавидят…

Так вот – 19 или 20 марта 1847 года, не позже 21-го, в этот самый адмиралтейский комитет откуда ни возьмись поступает из Третьего отделения секретный пакет, а в нем – рецензия того самого М. Гедеонова на повесть «Запутанное дело».

А 22 марта примчались в Адмиралтейство один за другим еще два курьера из Отделения: еще два пакета – два досье на Салтыкова. То есть взялись всерьез.

Ну что могло там быть, в тех досье? Какие-нибудь пустяки.

Зато в рецензии говорилось (после цитат с комментариями типа: какова наглость?):

«Невозможно выписать из повести все предосудительные выдержки, потому что вся повесть написана в самом разрушительном духе.

По моему мнению (а казалось бы: кто тебя, сквернавца, спрашивает? Сиди знай на своей драматургии. Солидный дядька, камер-юнкер. Статский советник как минимум. Литератор считается, какой бы уж ни был. Это же добровольный донос – и не западло? Крестика внеочередного захотелось? – С. Л.), общий смысл ее следующий:

Богатство и почести – в руках людей недостойных, которых следует убить всех до одного.