Химеры

Только тут и понимаешь, какой замечательный человек – Адуев-старший. Без блата не устроиться в столице. И, скорей всего, без взяток. А взятку, понятно, можно сунуть лишь тому, кто тебе доверяет или поручится за тебя. То есть без блата оставь надежду. Без протекции с коррупцией. Без доброго дядюшки.

Ничего, поиграем с доносчиком в поддавки: пусть и эта мысль будет новая и разрушительная.

И она ноет, и ноет, и ноет (автор от волнения повторяется: ему ведь двадцать всего лет!) в мыслях Мичулина – и в повести.

И вдруг перерождается. Сперва просто в обыкновенную зависть, – но нет, глубже и ужасней – в метафизический вопрос.

«И вдруг зависть, глубокая, но бессильная и робкая, закипела в груди его. Все, решительно все, оказывались с хлебом, все при месте, все уверены в своем завтра; один он был будто лишний на свете; никто его не хочет, никто в нем не нуждается, как будто бы и век ему суждено заедать даром хлеб, как слабому, малоумному младенцу. Один он не может определительно сказать, что с ним будет завтра. ‹…›

– Да что же я, что же такое? – повторял он, с бессильною злобою ломая себе руки, – ведь годен же я на что-нибудь, есть же где-нибудь для меня место! где же это место, где оно?

Такая вот странная струна задребезжала вдруг в сердце Ивана Самойлыча, и задребезжала так назойливо и бойко, что он уж и сам, по обычной своей робости, не был рад, что вызвал ее».

Вот главная тема – ради чего и написана вещь – и высказана.

А между тем вечер первого дня продолжается, герой все еще идет домой. Приходит наконец. Он снимает комнату с пансионом у одной немки. В квартире, кроме него, еще четыре постояльца:

Самый авторитетный – Иван Матвеич Пережига, разорившийся помещик, мужчина плотный, выпивающий, неунывающий; с немкой-хозяйкой он спит. За это она его содержит: глупа, очень некрасива, влюблена.

Потом – кандидат философии Вольфганг Антонович Беобахтер. Фамилия переводится, как мы понимаем: наблюдатель. Не представляю, какой университет давал степень по философии (Московский?) и где мог служить, кроме как в учреждении Минпроса, удостоенный такой степени человек. Но где-то он служит. Философствующий чиновник со странными манерами. Описан так:

«…маленький и приземистый, быстрыми, но мелкими шагами ходил по комнате, бормотал себе под нос какие-то заклинания и при этом беспрестанно делал рукою самое крошечное движение сверху вниз, твердо намереваясь изобразить им падение какой-то фантастической и чудовищно-колоссальной карательной машины».

Третий жилец – недоросль из дворян (странное звание: не достигший 20 лет, подсказывает Даль) Алексис Звонский. Лицо свободной профессии: литератор, представьте. Шустрый какой: пописывает в газетах – фельетоны и, думаю, стихи. Чувствительный юноша, даже сентиментальный по разговору. Описан для первого знакомства с читателем повести (и явно с натуры) так:

«…вытянутый и сухой, сидел около стола и, устремив влажные глаза в потолок, обретался в совершенном оптимизме. Молодой человек размышлял в эту минуту о любви к человечеству и по этому случаю сильно облизывал себе губы, как будто после вкусного и жирного обеда».

И, наконец, некая Наденька Ручкина – «девица сведущая», но, намекает автор, «по своей части». (Мне это кажется странным, это Салтыков сочинил именно как не сведущий. Нечего девицам, тем более таким, делать в коммуналках для мужчин, см. роман «Преступление и наказание». Разве что у Шарлотты Готлибовны, хозяйки, какой-то свой интерес.) Наденька нужна автору, чтобы пронять нас глубиной невезения героя: Мичулин в эту миниатюрную, суетливую, про ее ум и профессию не будем, влюблен. Совершенно безответно. Как сказал при мне (надеюсь, не обо мне, сейчас не помню, это было в молодости) один не то русофоб, не то русофил, не то просто остряк-самоучка:

– Это какой надо быть сволочью, чтобы русская женщина не дала!

А вот и не надо быть сволочью, достаточно ее уважать. (Из Ремарка, что ли, определение влюбленности: это когда уважаешь и вместе с тем хочешь переспать.) И та, которую, кроме тебя, не уважает никто, отомстит тебе мучительным издевательством. Русская, нерусская, это все равно (см. аббата Прево, «Историю гречанки», великий, между прочим, роман. При обмене ролями сумма унижения не меняется).

О чем с нею ни заговори, все примет (сделает вид, я думаю) за любовный намек и ответит серьезно (даже не осознавая, что про себя хохочет), как деловитый торговый партнер:

– Нет, нет, и не думайте, Иван Самойлыч! Никогда, ни в жизнь не получите! Уж я что сказала, так уж сказала! Мое слово свято… и не думайте!

Ну вот. Герой дотащился наконец домой, все действующие лица в сборе. (Впрочем, Наденька еще в Александринке: плача, смотрит, счастливица, трагедию Полевого «Уголино» – естественно, с Каратыгиным в главной роли.)