Химеры

Днем они уходят по своим делам, но вечерами, за ужином, составляют довольно оживленную (не без алкоголя) компанию. Выпивают, закусывают, рассуждают. В данный момент, в этот первый вечер повести – о благодетельности страдания. Аргументы сторон приводить не буду: банальны. Но героя они, конечно, задели за живое.

«Иван Самойлович между тем собрался с мыслями и заметил компании, что, конечно, может быть, любовь и страдание вещи полезные и спасительные, да обстоятельства его из рук вон плохи, – им-то как помочь? страдание, дескать, хлеба не дает, любовь тоже не кормит… Так нельзя ли уж что-нибудь такое придумать, что бы он мог применить к делу».

Воззвал, значит, о помощи (хоть советом), не выдержал одиночества. Как будто соседи сами не видят, что пропадает человек. Но им все равно. По-моему, так даже не бывает.

Но, с другой стороны, что они могут, праздномыслящие, предложить ему или хоть присоветовать?

Чувствительный недоросль Алексис – возлюбить страждущее человечество. И, сверх того, отдельно человечество, отдельно страдание. И все когда-нибудь будет хорошо.

Кандидат философии показывает своим излюбленным жестом: оттяпать головы всем богатым, то есть плохим. А чтобы хорошие – хотя бы большинство – включили мясорубку, надо довести их до отчаяния. И потом все будет славно.

(Этот служащий где-то кандидат чрезвычайно возбудил доносчика. Мысль о гильотине – действительно крамольная. По определению. Но ведь и то, надо взять в расчет, господа, что носится с нею ничтожный, смешной человечек, явно мономан и хорошо если не провокатор.

Я лично насчет этого думаю так. Литературоведы-салтыковеды (или салтыково-) давно уже опознали Звонского, прикрепили этикетку: это поэт Плещеев. Но не посмели в Беобахтере узнать бывшего редактора «Московского наблюдателя», потом главного литературного критика, распределителя ярлыков типа «идиотская глупость». А ведь это Белинский любил при случае эффектно погрозить какому-нибудь ретрограду гильотиной. Это и у Герцена рассказано, что-то такое: «он был велик в эту минуту…» Но у Салтыкова – очень невелик. Это шарж, и только. Есть и еще чей-то мемуар, какой-то дамы (не супруги ли Лонгинова: как приходил к ним на посиделки литераторов лицеист Салтыков, но, будучи нелюдим и застенчив, в гостиную не входил, а из соседней комнаты через открытую специально для него дверь жадно слушал и смотрел.)

Так или иначе, дать разумный совет способен только вполпьяна Пережига: возвращаться как можно скорей домой, к родителям, в деревню! Сколько-то крестьянских душ имеется, прокормят.

Мичулин и сам понимает, что другого выхода нет. Ну, это положим; а поступить вольноопределяющимся в армию? нет, по состоянию здоровья не возьмут; а попроситься осведомителем в Третье отделение? Но это разовые, да если без вранья – и редкие выплаты; а на вранье ни ума не хватит, ни наглости; в лакеи пойти? это уж чересчур, самолюбие не позволяет. Нет, все кончится кабаком: сидеть там с утра до вечера и выпрашивать рюмочку; обязательно кто-нибудь поднесет с каким-нибудь оскорблением вместо закуски (проходит призрак будущего Мармеладова).

Но дело оттого и запутанное, что вопрос о пропитании намертво сцепился в мозгу героя с вопросом совсем другим. И он уже не в состоянии распутать их.

«Ой, ехать бы тебе в деревню к отцу в колпаке, к матери с обвязанной щекой…

Но, с другой стороны, тут же рядом возникает вопрос, требующий безотлагательного объяснения.

“Что же ты такое? – говорит этот навязчивый вопрос, – неужели для того только и создан ты, чтобы видеть перед собою глупый колпак, глупую щеку, солить грибы и пробовать домашние наливки?”»

Он вообще болен. «В околотке давно уже носились слухи насчет какой-то странной болезни, которая ходила будто бы из дома в дом в самых странных формах, проникала в самые сокровенные закоулки квартир и, наконец, очень равнодушно приглашала на тот свет». Плюс – организм господина Мичулина потрясен и обессилен завладевшей им навязчивой идеей.

В общем, все еще кончается новелла первого дня. Иван Самойлович сидит в опустевшей (соседи разбрелись по своим комнатам) гостиной. Возвращается из театра Наденька, заводит разговор:

«– Что вы сегодня такие мрачные?

– Да я так, я ничего-с…

Но Наденька тотчас поняла, в чем дело; она тотчас же, по свойственной ей подозрительности, догадалась, что все это по тому делу, по прежнему…

– Нет, нет, и не думайте, Иван Самойлыч, – сказала она, волнуясь и махая руками, – никогда, ни в жизнь не получите!.. Уж я что сказала, так уж сказала! Мое слово свято… и не думайте!»

Порадовала, в общем. И вот уже – конец концов! – Мичулин в гостиной один со своим вопросом. С двумя вопросами, но где-то, в какой-то не очевидной плоскости, один переходит в другой. Автор нерасчетливо выкатил в этой первой главе всю сумму материальных претензий героя к миру. А они у него давно уже (целый день!) не совсем материальные.