Химеры

22 февраля 1848-го в Париже впервые запрещен оппозиционный банкет (вроде как митинг журналистов в ресторане (тосты-лозунги: понижение избирательного ценза, сокращение налогов, долой правительство Гизо и т. д.), и началась первая демонстрация. Доедая, допивая, прошлись по улицам толпой.

23-е – грабеж оружейных магазинов и отставка Гизо. Вечером перед зданием МИДа – непонятная стрельба, трупы. В ночь на 24-е король призывает Тьера. Ночь прошла в постройке баррикад. Король назначает премьером маршала Бижо. Отречение и бегство короля Людовика-Филиппа.

25-е – республика и трехцветное знамя.

23 февраля 1848-го, на следующий день после получения в Петербурге первых достоверных известий о начавшихся в Париже событиях, граф А. Ф. Орлов представил Николаю всеподданнейший доклад «О журналах “Современник” и “Отечественные записки”». На следующий день царю была представлена (через наследника) записка о печати барона Корфа (еще один лицеист!), а затем и графа А. Г. Строганова. А незадолго поступила в Отделение и аналитическая записка сумасшедшего, но чуткого Булгарина: «Отечественные записки» – орган масонов, а Краевский – их главный в России агент!

Это все, конечно, совпадения. Николай хоть и не был умен, но все-таки запас прочности строя (не менее полувека) представлял себе. Какой в России может быть избирательный ценз? куда избирать, кого? Как содержание модного журнала может повлиять на порядок в империи? Цветная революция ни разу не грозит. Нашлепать по попе – и все.

Но он испугался, – и как!

26 февраля – царь приказал создать особый комитет: морской министр кн. А. С. Меншиков, члены – Д. П. Бутурлин, бар. М. А. Корф, гр. А. Г. Строганов, сенатор П. И. Дегай и Л. В. Дубельт. Предписывалось начать занятия «немедля».

11 марта комитет распределил между своими членами просмотр отдельных изданий. ОЗ достались П. И. Дегаю – ученому юристу, сенатору и статс-секретарю.

19-го – правитель дел комитета К. И. Фишер запрашивает имена авторов ОЗ и «Современника». То есть Дегай их уже просмотрел. Но к повестям Салтыкова (и к чуть ли не марксистской статье В. Милютина) не прицепился – якобы по дружбе с Милютиным Н. А. – начальником отделения в департаменте полиции исполнительной, а также и с племянником гр. П. Д. Киселева – министра государственных имуществ.

И они, разумеется, кое-какие упущения – допущения вредных мыслей (в статье Веселовского про пауперизм, например) – отыскали: ну, как полагается при любой ревизии, при любом аудите. Оргвыводы, тоже как полагается: кому-то из цензоров выговор, кому отставка. Издателей призвать в Третье отделение и напугать до поросячьего визга (Некрасов всю жизнь вспоминал как).

Все шло путем (причем обычным): меры приняты, литература профилактирована. Отчетный доклад почти готов: карта минного поля составлена; перебеляй, морской писарь!

И вдруг.

Вот как это все случилось.

Я уже называл некоего Гедеонова М. Который первую пьесу Островского запретил: за то, что в ней купчики якобы пьют и даже гуляют от жен: клевета-то какая антигосударственная, непатриотичная.

Лень разъяснять его подробно. Кончил, конечно, как все. А покамест служил в Третьем, старшим чиновником цензурной экспедиции. Сфера его ответственности распространялась только на драматургию. Мог больше не лезть ни во что. И так камер-юнкер, а на карманные баловался и подрабатывал заметками в «Северной пчеле». Якобы друг Дубельта. Якобы друг Булгарина. Якобы (и конечно) родич известного театрального тоже Гедеонова – по слухам, не негодяя.

Разумеется, я с радостью зачитал бы мнение Островского об этом субчике. Из письма к Салтыкову. Или от С. к О. Прекрасный, наверное, получился бы урок чистопородного русского языка. Но, увы, невозможно: эти письма (и заодно уж Некрасова) скурил матрос.

Что значит какой? Обыкновенный. Революционный. В белом венчике из роз. Может быть, как раз тот, с которым Цветаева жила году в девятнадцатом или двадцатом. Не то чтобы я этим интересовался, но, как говорится, листая том писем гениальной поэтессы, взгляд упал. Вроде она восторгалась матросом за свежесть. Возможно, и за простоту.

⁂

Я закрыл бы эту страницу и навсегда забыл – но взгляд опять упал где-то рядом. И там стояло слово «жидовка»!

Об эту пору поэтесса устроилась ненадолго в какое-то советское учреждение. Вроде бы переводила вырезки из иностранных газет. Естественно, обстановка учреждения угнетала ее. Среди других раздражающих факторов имелся и такой: за столом напротив работала похожая на селедку жидовка. Или жидовка, похожая на селедку, – не проверять же.

А я это слово слышал только один раз в жизни. (Жид – сколько угодно.) И до смерти не забуду той презренной минуты, когда услышал. Год 1950-й. Мне – девятый. Мы с моей двоюродной бабушкой – сестрой деда, теткой отца, домашнее имя – тетя Муха, – держась за руки, идем откуда-то (из магазина, думаю) домой по Калашниковской, ныне Синопской, набережной. Какие-то подростки навстречу. Разминулись. Один, видимо, обернувшись, громко произнес нам в спины:

– Какая кислая морда у жидовки! Прямо как моя жопа!