Хюбрис, или В тени маяка

– Направо, – скомандовал блондин. То есть на разбитую асфальтовую однорядку, которая вела к «нице». Вот уж куда мне хотелось меньше всего, но по-прежнему не находилось аргументов против стилета.

Я свернул. Сначала дорога была почти прямой и полого поднималась в гору. Вскоре мы оказались среди голых холмов, которые я видел издалека позапрошлым вечером. Мрачный пейзажик соответствовал настроению. Не хватало только крестов, однако меня не покидало ощущение, что за этим дело не станет.

Под диктовку рельефа дорога несколько раз петляла, а потом, когда холмистая гряда осталась позади, выпрямилась и пошла под уклон. Я снова приближался к побережью. Мыслей по этому поводу у меня не было (как и по любому другому), и я слишком устал, чтобы строить догадки. Да еще приходилось бороться с тошнотой, которая накатывала все чаще по мере того, как салон нагревался и пропитывался запахом тухлого мяса.

Что означало слово-инвалид «ница» на указателе, так и осталось загадкой. Скорее всего, ничего настоящего, а скрывавшееся под липовой вывеской заведение было какой-нибудь военной лабораторией. По складу тела и характера я отношусь к вынужденным пацифистам, поэтому «военная лаборатория» и «дерьмо» для меня примерно одно и то же.

Заведению принадлежал приличный отрезок береговой линии и прибрежная территория, обнесенная колючей проволокой. Сделанный на совесть, ажурный, но непролазный заборчик неплохо сохранился до сих пор. Как и домик контрольно-пропускного пункта. Ворота были открыты, шлагбаум поднят. Добро пожаловать.

Сбросив скорость, я проехал через КПП. В глубине старого парка виднелось какое-то длинное приземистое здание. Природа брала свое, оставляя павших на поле боя. Некоторые деревья пролежали не один год, оголившись до белесой древесины. Кое-где торчали скелеты сухостоя. На столбах болтались оборванные провода. Упадок и запустение. Но это снаружи. Кто знает, что находится под землей… или под водой. Возможно, неведомая мамочка уже приготовилась мстить за зарезанных папочек и похищенное слепое дитя.

Я поневоле искал глазами грузовик, водитель которого недавно избежал близкого знакомства с Йоостом. «Кунга» не было видно, зато справа я разглядел гаражи и сооружение, похожее на водонапорную башню. Чуть не сказал – маяк.

Дорога уперлась в небольшую круглую площадь с насыпью посередине, которая когда-то, вероятно, была клумбой, а сейчас поросла кустарником. Дальше – точно в сказке: три пути на выбор. Пойдешь налево, направо, прямо… Как по мне, так хрен редьки не слаще.

– Тормози, – приказал блондин, после чего опустил левую лапу на клаксон.

Гудок был изнурительно долгим. Пока одно из моих «я» корчилось от звуковой пытки, другое отстраненно прикидывало, не попытаться ли сбежать. Главное – выскочить из машины до того, как блондин успеет воткнуть в меня стилет. «Ну и далеко ты убежишь со своей лодыжкой?» – вмешался еще один Илюша Обломов. Подозреваю, что не менее дюжины доброжелателей ждали очереди высказаться. И я могу их понять: им хотелось еще немного поносить это убогое тельце. Одно на всех. Такой себе маленький личный ад, к которому каждый из нас парадоксально привязан и от которого никуда не деться. Современный бумагомаратель, не говоря уже о пользователях кушеток, – это ходячая коммунальная квартира со странными жильцами, по большей части абсолютно невменяемыми. И если метемпсихоз не пустая выдумка, то, насколько я понимаю, никому из них не светит отдельная жилплощадь.

Я их жалею. Они жалеют меня. Весь ужас в том, что мы ничем не можем друг другу помочь. Мы лишь устало переругиваемся через закрытые двери. Издеваемся. Смеемся. Презираем. В лучшем случае – нашептываем советы из темноты. Но, насколько я себя помню, никто из нас ни разу этим не воспользовался. Кто же будет прислушиваться к советам врагов? Только доверчивый простак. А моего доверчивого простака убили на войне.

И конечно, тихо беседуя с собой, я так ни на что и не решился. Блондин дождался появления темной фигуры в парковой аллее и только тогда убрал руку с клаксона. По мере того как человек приближался, меня охватывало оцепенение. В конце концов я превратился в скульптуру из папиросной бумаги, наполненную дурно пахнущим холодком. И неудивительно – ведь я надеялся, что больше никогда не увижу Йооста.

Он по-прежнему улыбался так, словно однажды застал свою мамочку голой, в смешной позе, нанизанной с двух сторон на члены вонючих панков, – и никак не мог этого забыть, даже несмотря на то, что оба насильника умерли страшной смертью. Стояло лето, но его глаза все еще отражали тусклое и негреющее зимнее солнце других широт. Правда, он сменил халат на деловой костюм и снял хирургические перчатки. Теперь невольно приходилось гадать, в каком кармане спрятано его жуткое орудие, и это было едва ли не хуже, чем созерцать выставленное напоказ обнаженное лезвие.