Хюбрис, или В тени маяка

На протяжении пяти суток она появлялась еще трижды. Списать это на чье-то разыгравшееся воображение было затруднительно, поскольку очевидцев насчитывалось около десятка и все они видели примерно одно и то же. Выглядела женщина все так же плачевно и бесследно пропадала, прежде чем кто-нибудь успевал к ней приблизиться. Капитан приказал обыскать судно, однако после тщательных поисков моряки обнаружили только нескольких крыс.

Между тем появление призрака с мешком на голове оказалось не единственной неприятностью, хотя, возможно, именно оно было знамением или причиной грядущих бед – и так думали многие, включая Бернарда.

В одну из ночей безотказный и покладистый юнга зарезал помощника капитана прямо в его каюте. Убийца не покинул место преступления. Достаточно долго он пролежал рядом с мертвецом, сжимая в руке нож, а когда его обезоружили и привели к капитану, то на вопрос, почему он это сделал, юнга ответил, что услышал женский голос, который сначала заворожил его пением, затем приказал убить «ввергающего в грех», а после снова пел, избавив от сомнений и сожалений.

«А сейчас ты слышишь этот голос?» – поинтересовался капитан.

«Да, – сказал юнга, – он шепчет мне, что мы никогда не вернемся домой».

Бернард велел запереть свихнувшегося молокососа, но к тому времени уже сильно сомневался в собственном здравомыслии. Достаточно сказать, что ему стали изменять прежде абсолютно надежные константы. Пытаясь установить местоположение корабля по солнцу и звездам, он получал нелепые результаты. Его опыт, знания и морские карты сделались бесполезными. Ветры больше не подчинялись сезонным направлениям, отметки глубин и течений не соответствовали действительности, и капитан все чаще задавал себе вопрос, а что вообще соответствует действительности.

Теперь он мечтал увидеть хоть какой-нибудь берег, но начался сильнейший шторм, который длился сутки, двое, трое… Потом он потерял счет суткам. Дни были неотличимы от ночей. Стихии ободрали судно, как кухарка обдирает птицу, а страх и отчаяние ободрали моряков и Бернарда до самых трепещущих душонок. Корабль получил столь сильные повреждения, что по всем законам ему давно полагалось пойти ко дну, но, похоже, сила проклятия одолела даже неумолимую природу, и искалеченная посудина продолжала свое бесцельное плавание. Это было так же необъяснимо и противоестественно, как если бы растерзанный картечью полутруп вдруг отказался умирать и стал бродить по земле, одним своим появлением отравляя воду в колодцах, насылая болезни на скотину, обрекая урожай на гибель, а попавшихся навстречу беременных женщин – на вынашивание уродов…

На борту давно кончились запасы пищи и пресной воды, но живые мертвецы из команды непрощенных уже не нуждались ни в том, ни в другом. Некоторые из них тоже услышали пение и сошли с ума, хотя Бернард не взялся бы судить, что можно называть безумием там, где не осталось ничего нормального. Погруженный в непрерывный кошмар, он тем не менее осознавал страшную правду: ему не позволено умереть – во всяком случае, в обозримом будущем. Так просто он не отделается.

Он дважды пытался покончить с собой. Нет, не пытался – он дважды покончил с собой. Первый раз – просто предоставив волне унести его с палубы в соленый мрак. Второй раз – перерезав себе вены (он предпочел бы пистолет, но порох отсырел). В обоих случаях после непродолжительной агонии наступило небытие, которое миновало как сон без сновидений. Бернард просыпался в своей каюте с головной болью, худшей всякого похмелья, обманутый смертью и наказанный жутчайшей пыткой уцелевшего рассудка – в первую минуту ему казалось, что он очнулся от летаргии в заколоченном деревянном ящике, зарытый живьем. В результате вместо вечного покоя он обзавелся лишь способностью не дышать, если не очень нужно, и незаживающими ранами на запястьях, из которых, правда, не лилась кровь, а сыпалась черная пыль.

Он не стал пробовать в третий раз, поскольку был проклятым, но не идиотом. Теперь вернувшуюся с того света тварь он воспринимал как должное. Он представлял, каково ей, и знал, что мешок на голове – ничему не помеха, ведь и перерезанные вены не мешали двигать пальцами, а прах в жилах не мешал чувствовать боль и ужас перед такой вечностью. Тварь все чаще являлась ему, будто напоминание о неискупимой вине и непоправимой ошибке. Иногда он слышал ее голос, и тогда шторм немного ослабевал, словно небеса тоже прислушивались к прекрасному, похожему на молитву, пению неупокоенного существа, выбравшего посмертные скитания и свидания со своим убийцей. Небеса прислушивались, чтобы сказать: «Интересно, как скоро она заткнется… Мы подождем».

Они ждут до сих пор.

45