Хлоп-страна

Небольшой рост, круглое лицо, очень светлые волосы – глядя на К., я припоминала, как мы любили дразнить его, подкладывая, стоило ему отвернуться, острого соуса в тарелку. Его лицо немедленно краснело, за исключением белой полоски прямо под линией волос, а та, напротив, становилась мучнисто-белой и покрывалась капельками испарины. С годами черты его лица приобрели солидность: теперь он выглядел так, будто проживал в доме с тяжёлыми шторами на окнах, где в комнате телевизор обвешан кружевными салфеточками, а в печи стоит кастрюля щей. Наверное, думалось мне, он – плоть от плоти своей родной Польши, страны, где люди способны произнести все согласные в его имени и понять его тарабарский выговор.

– А травка у тебя есть? – спросила я.

– В ответ он пожал плечами.

«Надо полагать, да», – решила я, проходя вслед за ним на кухню. Свою заначку он хранил в банке из-под сахара, рядом с электрическим чайником. Скрутил косяк, затянулся и протянул мне:

– Хочешь пойдём куда-нибудь пообедаем?

– Надоели забегаловки. Может, у тебя дома что-нибудь найдётся?

Он опять что-то пробормотал.

– Забавно, – заметила я. – Я способна понять людей, говорящих на дюжине разных языков, но у тебя какой-то личный говор. И как только тебя понимают студенты?

К. вздохнул.

– Лапша, – сказал он, делая усилие, чтобы выговаривать медленно и членораздельно, – или попкорн?

– Шутишь?!

– Я же сказал, что почти не бываю дома.

Он достал из морозилки пластиковый пакет и вытряхнул содержимое на сковородку, стоящую на плите.

– Макароны с сыром. Всё, что осталось. – Поднял на меня глаза: – Ну рассказывай, как ты живёшь.

Вскоре я уже кайфовала, прикуривая ещё одну папироску. Говорить не хотелось. Моя жизнь выглядела блестящей по сравнению с тем, что, казалось, происходит здесь, только хвастаться не было никакого желания. Париж, Мехико, Франкфурт, Копенгаген, теперь вот север штата Нью-Йорк – за последние два месяца я побывала во всех этих местах. Я бы предпочла оставаться дома, жарить бекон на завтрак и смотреть телевизор с мужем, – а он редко бывал в настроении делать что-либо другое, – но и сожалеть о своём замужестве перед К. казалось неуместным.

В ответ я передала ему джойнт и потянула бутылку вина со стойки в углу.

– Штопор?

Он выдвинул ящик и позволил мне порыться среди упаковок пластмассовых ложек, ножей, палочек для вермишели и консервных ключей, пока я не нашла то, что нужно. К. стоял у плиты, помешивая макароны, и затягивался.

– Я слышал, ты много путешествовала. А была в Варшаве? – спросил К., давя окурок.

– Была. Старый город хорош, особенно летом; и медовое пиво славное.

– По мне так слишком много церквей.

– А, помню! Ты правоверный коммунист. Но всё же осталось там что-то такое, о чём ты тоскуешь?

К. забормотал – мол, перегружен работой, нет у него времени на вещи, не связанные с его исследованиями. Понятное дело: один ответ на любой вопрос. Вынул из посудомойки две тарелки и вывалил туда со сковородки груду жиров и углеводов. Тем временем я нашла в шкафу стаканы и налила вино.

Мы отнесли вино и закуску в гостиную на кушетку, примостили тарелки на коленях и, балансируя ими, принялись за еду.

– Как работа? – спросила я, и глаза у него загорелись.

– Современная фотография – это как живопись светом, – начал объяснять он.

Возбудился и заговорил быстро, но большая часть сказанного проходила мимо; пока он говорил, я всё пыталась представить, на что бы это было похоже – быть за ним замужем. Я никогда не была им увлечена. В то время я бы ни за что не призналась себе, но теперь думаю, мне мешала его польскость, которая витала над ним, как запах прелой овчины. С К. хорошо было пообедать, посмотреть вместе фильм, но физически он был мне неприятен. Интересно, сколько в этом было от химии, а сколько – от страха перед чем-то чужим? Сейчас запах его квартиры вызывал у меня ностальгию по юности. Я поставила полупустую тарелку на пол, скинула обувь и устроилась на диване рядом с К., поджав под себя ноги. От вина и марихуаны меня накрыла усталость.

– У тебя есть кто-то?

Бурчание в ответ.

– Что ты сказал?

– Так ведь работа, студенты, исследования… Времени на другое…

– Работа как наркотик? Работаешь, работаешь, а потом вдруг случается выходной, и ты смотришь вокруг и не можешь вспомнить, что же ты любишь делать помимо работы?

К. помотал головой.

– Не знаю. Что-то вроде… А ты? Ты тоже много работаешь? – произнёс он, медленно выговаривая каждое слово. Я отметила, что о моём замужестве он не спрашивает.

– Да вот думаю, не бросить ли. Недавно попробовала переводить стихи: «Осень у дверей – и поздно для всего – бездомный не находит крова». Рильке. Романтизм. Становлюсь сентиментальной.

– И как оно, получается?

– Если честно, подозреваю, что перевод – не для меня. Это такая особая форма одиночества, а я всегда предпочитала работать с людьми.

– Детей не собираетесь заводить?

– Может быть. Только разве это ответ на все вопросы? А ты-то что сам? Хотел бы иметь детей?

К. бросил на меня взгляд, смысл которого мне был непонятен. Потом опустил глаза и опять что-то пробормотал.