Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

В конце концов, Бела, ты оказался неправ. Неверно оценил ситуацию. Как ты всегда говорил? У каждого есть достаточно сил, чтобы продержаться четыре месяца. А через четыре месяца все будет кончено – это математический расчет. Какой сейчас месяц, Бела? Боюсь, уже октябрь. Освобождение запаздывает на полгода и будет откладываться снова и снова. Однако свои резервы ты оценил правильно: четыре месяца ты продержался. Ты не напишешь свою книгу, дорогой мой Бела, но ты был прав. Тут умирают, но описать это невозможно. Мы терпим страшные унижения… Живые завидуют своим мертвецам. Я завидую тебе, Бела, мой жизнелюбивый добрый друг. Погляди только, до чего мы дошли! Возрадуйся, дружище, – ты, сбросивший оковы земного существования, – да пребудет с тобой Господь, и прощай…

Последние слова я непроизвольно бормочу вслух. Мы стоим на улице, уставившись в землю, беспомощные. Небо нас больше не интересует; мы глядим в землю – проклятую землю тевтонов, в которой гниет тело Белы Маурера, еще до смерти иссохшее наполовину, а за нашей спиной со всей отчаянной безнадежностью тянется и тянется колючая проволока. Сейчас октябрь, Бела Маурер мертв, а что до нас…

– Мы долго не продержимся, – тихо шепчет Важони, словно отвечая на мои невысказанные мысли.

Его лицо тоже неестественно раздуто, но оно кажется сдержанным и спокойным. Я не спрашиваю, сколько раз он пытался покончить с собой. Не спрашиваю, что осталось от его былого, подпитываемого никотином, оптимизма.

Он рассказывает про Эйле. План Фельдмана, конечно, рухнул, как только началось перемещение. После нашего отъезда были и другие транспорты: кажется, в районе Эйле рабочая сила больше не требовалась, поскольку строительство подошло к концу.

Я интересуюсь новостями с фронта. Здесь мы живем в вакууме. Помимо непроверенных слухов, прошедших через множество рук, прежде чем попасть к нам, мы не знаем ничего.

– Все идет неплохо, – отвечает он. – Высадка на Западном фронте была успешной, и события быстро развиваются. На востоке Советы теснят немцев по всем фронтам. Гитлеровские дивизии в беспорядке отступают. Красная армия вот-вот войдет в Восточную Пруссию. Румыны сдались, Будапешт в окружении. Тамошние нацисты пакуют чемоданы.

Он достает обрывок немецкой газеты Waldenburger Zeitung. Заголовок на три колонки гласит: “Wachsender Druck der Feind gegen Budapest” – «Усиливается натиск врага на Будапешт».

– Возможно, в конце концов… – бормочу я.

Мы глядим в опухшие красные лица друг друга и сами в это не верим.

Осторожно сворачивая газету, он добавляет многозначительно:

– Это для сигарет – если удастся найти табак. У нас в лагере одни только мешки с цементом. Я уже три недели не курил. У вас тут все-таки получше, насколько я понимаю.

По счастью, у меня с собой есть четверть пачки трубочного табаку. Я купил его у итальянца за пайку конины от «Зангера и Ланнингера». Лицо Важони светлеет. Мы аккуратно заворачиваем табак в газетную бумагу. Усиливается натиск врага… – вот что мы видим на ней.

Мы поглядываем друг на друга сквозь облако дыма. Нет, наши надежды небеспочвенны. Мы вернемся домой. Будем покупать табак в табачной лавке. Целыми упаковками. Сколько захотим…

* * *

Гораздо позднее, после освобождения, 12 сентября 1945 года, я прочту в ежедневной будапештской газете:

«Янош Важони вчера скончался в немецком госпитале».

Глава тринадцатая

В лагере большое событие: прибыли «зимние» вещи. Грузовики привозят разный хлам из более-менее теплой ткани. Под надзором старшины лагеря его заносят в отдельный барак. Начальство весь день суетится – рассортировывает, разбирает и, естественно, откладывает лучшее себе.

Все это обноски, снятые с депортированных: мешанина пиджаков и брюк от штатских костюмов. Более-менее сносное давно было отобрано и отправлено в Третий Рейх: и солдатам на фронте, и Winterhilfswerk[28] нужны теплые вещи. Что до нашей доли, в военное время капризничать не приходится, – никого не волнует, что теплое пальто или свитер сняли с обреченного на смерть в Биркенау. Вся одежда забрызгана красной и желтой краской. Мы уже видели такое, подъезжая к Аушвицу.

Я с надеждой гляжу на груду тряпья. Давно пора избавиться от завшивевших обносков.