Хорошо, когда улыбаются

И ещё одна девчонка, у которой не ладилось с пением, пискнула «ура». На кармане белого фартука у этой девчонки сидело чернильное пятно, которое она всё время прикрывала рукой. А сейчас забыла и про пятно и про руку, когда запищала «ура», и оно стало ужасно видно.

Но на этих двух учеников, которые крикнули «ура», вдруг обрушился Эдуард Егоров. Он был очень тихий парень, этот Эдуард Егоров, а тут вдруг разбушевался.

…Что же теперь будет на белом свете?

Глава 3. Тишина

— Вы послушайте, какая жуткая тишина!

Эдуард Егоров замер, слушая жуткую тишину. И все стали слушать жуткую тишину. В сквере, недалеко от школы, висел громкоговоритель. В это время всегда передавали концерты. Но сейчас он молчал, будто мёртвый, будто его и нет в сквере недалеко от школы.

Из открытых окон соседнего дома обычно вырывались голоса радиол. Сейчас и они молчали. Тишина. И действительно от этой тишины всем стало как-то жутко. И неизвестно, сколько времени прошло, когда они слушали тишину. Может быть, минута, а может быть, час, а может быть, пять часов. Захотелось, чтобы она кончилась. В самый раз спеть бы сейчас что-нибудь. А как споёшь? Не споёшь никак.

И опять заговорил Эдуард Егоров. Только теперь он уже не бушевал. Он говорил тихо-тихо, но все его слышали и видели перед собой то, о чём он говорил. А говорил он о том, как трудно жить без песни.

Вот сейчас где-то льёт дождь, проливной, холоднющий. И идут под ним солдаты строем. Но им было легко идти, они и грязи под ногами не чувствовали, и своих мокрых спин не замечали, потому что пели. Весёлую походную песню пели в такт шагам. И песня шла вместе с ними, в их строю. А сейчас… а сейчас песни нет. И все они чувствуют, как мокро, как холодно, какая грязь, еле-еле сапоги из неё вытаскивают. Ведь идут они не по асфальтовой дороге. Они в суровом солдатском походе. Песня силы им придавала, сейчас без неё силы кончаются.

И ребята в классе вдруг увидели этих солдат, их мокрые лица, мокрые спины, грязные сапоги. Ребята сами поёжились, будто и им стало холодно, будто у них по лицу, по шее текут холодные капли и заползают за воротник, на спину. И действительно становилось всё холоднее без песен.

— А вы говорите — красота, что теперь двоек не будет по пению, — укоризненно сказал Эдуард Егоров, глядя на тех двоих, которые прокричали «ура». А те двое уже давно поняли, какие они дураки были, когда кричали.

— А в колхозах сейчас урожай собирают! — и только Эдуард Егоров хотел подробно рассказать о том, как с песней работа спорится, председатель совета отряда Миша Гришин остановил его:

— Что, мы маленькие, что ли, не понимаем? — и начал приглаживать свой вихор на макушке. Это у него, у председателя, была такая привычка. Когда волнуется, то всегда макушку рукой гладит.

Песня, всхлипывая, вышла из класса и вскоре вернулась уже не Песней, а обыкновенной Галкой Палкиной в школьной форме с белым фартуком и всё с теми же косичками без бантов.

Серёжка всё это время сидел за партой тише воды, ниже травы.Сидел, вобрав голову в плечи, и молчал, даже почти не шевелился. Сначала он пугливо глядел в окно и ждал, что Ветер прилетит опять. Ведь до сих пор он ещё не отомстил. Серёжка вот он сидит, живой и невредимый, только перепуганный. Но сейчас, когда оборвалась музыка, Серёжка понял, что Ветер отомстил. Отомстил зло, жестоко и несправедливо. Виноват ведь был только он один, а Ветер отомстил всем. Так бывает и у людей. Когда они очень рассердятся, то порой влетает не только виноватому, а всем, кто в это время им под руку попадает.

«Что ж ты наделал, Ветер, — подумал Серёжка, — да нет, это я наделал, а не Ветер. Ведь из-за меня всё».

Серёжке нужно было признаться ребятам, что виноват во всём он. Ветер, конечно, тоже поступил несправедливо, но ведь рассердил его он, значит, с него и спрос. Но как признаться? Прямо вот сейчас встать и сказать: «Ребята, я виноват!» Но это невозможно. Как это он, Серёжка, которого все боятся из-за его крепких кулаков, вдруг признается в своей вине?! Такого ещё не бывало.

Серёжка думает так, а сам… а сам… Что такое? Глядь, а он уже не сидит, а стоит за партой. И когда успел встать, не заметил. И зачем он встал? Зачем? Но Серёжка знает, прекрасно знает зачем.

— Ты чего столбом торчишь? — крикнул ему докладчик.

А Серёжка молчит и даже не шевелится. Действительно столбом торчит. И от его неподвижности и молчания постепенно все в классе замолкают и перестают шевелиться.

Ребята чувствуют, что Серёжка хочет им что-то рассказать. Но ему, наверно, это очень трудно, раз он всё ещё не говорит. И они ждут. Они тоже молчат.

Как мало на свете слов, когда тебе надо признаться в своей вине, когда надо горькую правду говорить. Ищешь слова, а их нет. И язык какой-то большой, неповоротливый, ну никак им ничего не выговоришь.

Серёжка стоит и ни одного слова не может найти. Вот наконец вздохнул.

— Я…

А что «я»? Ну как скажешь, что ты виноват, когда тебе совсем не хочется виноватым быть.

— Я это… я виноват…

Ребята ушам не верят. Чтобы Серёжка сказал про себя, что он виноват?