Хроники Оноданги: Душа Айлека

Временную свою оболочку Мия сформулировала из репродукции картины Катаева Ахмеда Ибадуловича. Это случилось год назад в Ленинск Кузнецке. На угольном карьере, где в вырванной с мясом из Земли ране, ползали желтые квадратные Белазы с пятиметровыми колесами. Егор проработал там около месяца. Маркшейдером. К работе его претензий не было, но ленинск кузнецкие косились своим прямым ленинск кузнецким взглядом на странного московского мужика, дивущего с горбатым клюкастым дедом Харитоном Семеновичем Шубертом ветераном антивейсманистских войн. Мия увидела этого деда в поезде, когда они ехали в Ленинск Кузнецк. Дед, распаленный, в звенящем медалями пиджаке, подняв вверх именную лакированную клюку гонял по купейному вагону каких-то безобидных командировочных. С трудом вырванные билеты занесли их к деду в купе, где они естественно решили выпить и интиллигентно пошуметь где-то в районе нежного мордобоя и сопливых чмошечек в губы и не очень. Дед это осудил решительно. Так же как преступления израильской военщины в лагерях Сабра и Шатила в предпенсионном «совсем молодом еще» 1982 году на товарищеском суде в Научно Исследовательском Институте полевого зуброведения. Неумные командировочные. Не потому что командировочные. Они забросали деда всяким разнокалиберным словесным хламом. И жидкий жиденыш и сталинист русопятый и политура и грамофон пердячий. Купе Бекетова было через стенку. И они все слышали. Он и искуственная пыльная пальма в которой в то время обитала Мия. А до этого была хохлушка с Тверской, Филип Киркоров, хаска с разноцветными глазами, антикварный комод… и многое чего другого… Самое лучшее время было, когда Мия ничего из себя не изображала. Переливалась по воздушным потокам. Никому не видимая и не слышимая. К сожалению так продолжаться не могло долго. Мие нужна была оболочка. Иначе воздух ращепит ее, растворит как и любую душу в себе. В то время, когда деда клюкой раздвигал над собой вербальные вонючие завалы. Бекетов тихо переругивался с пластмассовой пальмой в кадке из фойе кинотеатра «Октябрь»..

— Ты себе как это представляешь? Я еле-еле проводницу уломал. А в Ленинск Кузнецке… Там карьер, там шахтеры. Там даже у комаров зубы железные. А тут я с пальмой… Ты давай заканчивай с этим. Формулируй кого-нибудь нормального.

— Кого? — пролепетали пластмассовые вогнутые листья.

— Кого? Кого?

Егор на свою беду бросил взгляд на рысящего по коридору деда.

— Да хоть его.

На том и порешили. На карьер Егор прибыл с Харитоном Семенычем и завыл через два дня. Когда дед прекратил сидеть в металлическом вагончике и начал шляться по карьеру и приставать ко всем с клюкой и своим героическим прошлым.

— Внук угомони деда. — говорили Бекетову. Егор запретил Мие показываться на глаза. После этого стали говорить Харитону Семеновичу.

— Дед угомони внука.

Простые, «соленые» люди, хотя и не распространяются об этом особо, более всего склонны к диалектическому восприятию мира и незакрытой крышке унитаза по утрам. Егор лютовал. Выговаривал Харитон Семенычу.

— Как хочешь… А чтобы было что-нибудь нормальное. Вот.

Бекетов взял в мастерской в углу несколько рам с застекленными репродукциями.

— Выбирай не хочу.

Дед шамкал пустыми розовыми деснами. Подтягивал до пупа купленные на радостях после Карибского Кризиса, выношеные треники. Выбирал. Замешкался на репродукции «Каракалпакия встречает товарища Сталина».

— Эй-эй. Даже не думай.

Егор вырвал из рук деда картину.

— Вавэ нэ вумал. — Харитон Семенович щелкнул подольской гостовской челюстью.

— Я на Каракалпакию грешил.

— Вот.

Егор протянул деду картину. Несколько здоровых, соцреальных румяных как польские яблоки «Золотой Ранет» девочки с охапками цветов на молочным с розовыми локотками идут по каштановой дороге туда… Туда куда надо идут.

— Эту берем. — Егор ткнул в худенькую стройную девочку с короткими черными волосами и белозубой электромагнитной улыбкой. Эта девочка хотя и находилась с краю и была на три четверти съедена цветами, каштанами, пионерами, лозунгами, эскимо и гастролирующим Волховстроем — вообшем всеми возможными атрибутами соцеалистической живописи. Она все равно стягивала на себя все внимание как фигура любимой в тонком одеяле небрежным едва взведенным утром. Дед вытянул из медального пиджака грязный тругольный платок. Облепил им волосатые разверстые ноздри. После славных дел отправил платок обратно. Почесал жесткую седину в полукружье майки.

— Давай… Чего уж. Давай. Гнои дедушку. Чего теперь, коли ВЦСПС прикончился.

Харитон Семенович исчез на железнодорожной станции Латышская между Калугой и Москвой. Егор со стариком сошли последними. Перешли через пути и оказались в болотистом леске с тонкими волнистыми березками. Никого так не было жалко Егору как этого старика. Ни с хаской, ни с хохлушкой ни с Киркоровым ему не было так… Так правильно… Что ли. Они стояли на сухом холмике, поросшим бездетной еще черникой. Деду нужно было идти в лес а Егору возвращаться обратно на станцию.

— Что же деда…

— Чего уж там… — махнул клюкой дед.

— Ты это… Хороший ты дед. Жаль что было вот так. Ты сам понимаешь.