Клич войны

Это был яркий, богемный квартал, и все друзья Пенни были художниками, поэтами, музыкантами и актерами, ни у кого не было двух пенсов, чтобы потереться, и все они были полны разнообразных страстей, будь то творческие, политические или сексуальные. Шафран предстояло исследовать еще один новый мир, и вскоре она поняла, что должна одеваться для вечера у тети Пенни точно так же, как для коктейлей у своих друзей-дебютанток. Но она любила свободный и непринужденный мир поздних ужинов в дешевых греческих ресторанах и бесконечных разговоров о смысле жизни и любви за бутылками грубого красного вина так же сильно, как самый шикарный бал на Итон-Плейс или Парк-Лейн, где кучки прохожих собирались на тротуарах, чтобы посмотреть, как девушки прибывают в своих платьях и фамильных драгоценностях, прежде чем танцевать всю ночь напролет под музыку Эмброуза и его оркестра. И каждую пятницу после полудня Шафран непременно находилась на одном из лондонских железнодорожных вокзалов, направляясь на вечеринку в честь этого уик-энда, где ее ждало сочетание охоты, стрельбы, танцев и ужина. Потому что никто, даже самые радикальные друзья тети Пенни, не проводили в Лондоне ни одного уик-энда, если только могли этого избежать.

Когда зима сменилась весной, а первые майские крикетные матчи возвестили о начале нового английского лета, Леон и Гарриет вернулись в Англию. Леон занимался делами в конторе на Ладгейт-Хилл, а Гарриет помогала готовить Шафран к сезону. Это был летний цикл событий, как частных, так и общественных – Уимблдонский теннис, регата Хенли и крикетный матч между школьниками Итона и Харроу (все они были будущими мужьями для дебютанток), которые формировали "выход" девушек из высшего класса, когда они покидали убежище своих семейных домов и были брошены на брачный рынок.

У Шафран не было ни малейшего намерения искать мужа: ей предстояло учиться в Оксфорде и, хотя она еще не говорила об этом отцу, начать собственную деловую карьеру. Тем не менее она продолжала играть в эту игру, отправляясь на ежегодный Бал королевы Шарлотты, где все девушки делали реверансы перед гигантским тортом, а затем снова делали реверансы, на этот раз самому королю, когда ее представляла ко двору кузина Вайолет. Чтобы девушке была оказана такая честь, ее должен был сопровождать спонсор, который сам был представлен ему в прошлом, и Вайолет была только рада сделать это.

В июле Шафран, Пенни и Гарриет уговорили Леона сопровождать их на Лондонскую выставку немецких экспрессионистов, всемирно известных художников, включая Кокошку и Кандинского, которые все до единого были изгнаны нацистами. Как раз в тот месяц Гитлер бушевал против них как "жалких несчастных, которые явно страдают дефектным зрением". Они могут жить и работать где угодно, но только не в Германии.’

‘Вряд ли я поклонник Мистера Гитлера, но думаю, что он прав,-пробормотал Леон, рассматривая картины, большинство из которых, по его мнению, относились к категории "шестилетний ребенок мог бы сделать лучше" или, в некоторых крайних случаях, "обезьяна". Но затем он остановился перед картиной художника по имени Магнус Целлер, которая, судя по карточке рядом с ней, называлась " Der Hitlerstaat (гитлеровское государство)". На ней был изображен разрушенный ландшафт, по которому армия рабов, подгоняемая людьми в черной форме СС, тащила гигантскую тележку, на которой была установлена монументальная статуя сидящего правителя, похожего на древнеегипетского фараона. Вся картина была выкрашена в мрачную серо-коричневую гамму, и только нацистские знамена, развевавшиеся у ног великого короля, оставляли яркие пятна.

Леон остановился как вкопанный перед картиной и пристально уставился на нее, не говоря ни слова. Наконец, он повернулся к Шафран и спросил: "Ты была там, скажи мне: это так все закончится?’

Шафран подумала обо всех знаменах, которые она видела во время своих визитов в Германию. Она мысленно окинула взглядом все пропагандистские плакаты. С каждым годом их становилось все больше, и тон их становился все более враждебным: они не восхваляли достижения нацистского правительства, а ругали его врагов, особенно евреев. На стенах и витринах магазинов было нарисовано еще больше антиеврейских лозунгов - или, возможно, их просто стало больше, потому что теперь она понимала их гораздо лучше. Но потом она подумала о фон Шендорфах, об их дружбе и великодушии по отношению к ней, о чувствах, которые разделяло подавляющее число людей, встреченных ею в Германии. И все же она тоже видела эти черные мундиры.

‘Не знаю, - сказала она наконец. ‘Но я боюсь, что это может случиться.’