Клич войны

Но теперь все это было лишь второстепенным представлением. Начался новый конфликт, из-за которого любая другая кампания в войне до сих пор казалась простой стычкой. Гитлер нарушил мирный договор со Сталиным и бросил всю мощь своей военной машины на Советский Союз в ходе операции "Барбаросса", самой масштабной военной операции за всю историю войны.

Бойня на Восточном фронте началась.

***

Знаешь, Меербах, я думаю, что ты все-таки прав, - сказал Шрумп однажды тихим солнечным летним вечером, когда они стояли у палатки, разбитой возле аэродрома посреди бескрайних пшеничных полей Украины, служивших офицерской столовой. ‘Даже мне становится скучно убивать Иванов в их дряхлых старых самолетах. Это почти заставляет меня ностальгировать по временам Спитфайров и ураганов. Если вы застрелили одного из них, это казалось настоящим достижением.’

Герхард ухмыльнулся: "Мы еще сделаем из тебя настоящего джентльмена!’

Эскадрилья на этот день прекратила боевые действия, но теперь с юго-запада доносился гул авиационных двигателей.

‘Не может быть, чтобы это был кто-то из наших, - сказал Шрумп. - Звучит как Tante Ju.’

- Значит, это кто-то важный, - сказал Герхард, потому что только самые высокопоставленные офицеры и партийные чиновники перевозились по фронту на одном из самолетов "Юнкерс Ju 52", реквизированных вермахтом для военной службы.

‘Как вы думаете, нам следует выглядеть более подобающими настоящим немецким офицерам?- спросил Шрумп, потирая рукой небритый подбородок.

‘Я бы не стал утруждать себя, скорее всего, они здесь не из-за нас.’

Трехмоторный самолет приземлился, резко остановился, и из – за контрольной вышки – или того, что осталось от вышки после того, как отступающие русские попытались ее разрушить, - внезапно появился открытый штабной автомобиль "Мерседес" и помчался по выжженной коричневой траве навстречу вновь прибывшим.

‘Поехали, -сказал Шрумп, когда дверь фюзеляжа открылась и один из членов экипажа поставил под ней короткую стремянку. Из самолета вышли двое мужчин: один в форме, другой в элегантном костюме и галстуке, с портфелем в руках.

‘Что здесь делает бригадефюрер СС?- Вслух удивился Герхард.

Шрумп пожал плечами. ‘Это очень странно. Вы почти никогда не видели их во Франции или Греции, но теперь весь город кишит ими. На днях я говорил об этом с Рольфом. Он говорит, что есть новый вид подразделения СС. Они называют их оперативными группами – и куда бы мы ни направились, они следуют за нами.’

‘Так в чем же их задача?’

‘Обыскать меня. Но если это эсэсовцы, то, вероятно, это связано с евреями. Может быть, они пришли, чтобы спланировать те новые родные земли, о которых они всегда говорят. Я имею в виду, что таков план, не так ли? Вывезите евреев из Рейха и выбросьте их всех здесь. Можно подумать, что у нас и так достаточно забот по завоеванию России, не заботясь о них. Ах, черт с ним! Пойдем, старина, поищем еще пива ...

Герхард вернулся в палатку, больше не обращая внимания на то, как Шрумпп достал напитки, протянул Герхарду свой стакан и снова погрузился в разговор с другими пилотами. Герхард вздрагивал всякий раз, когда Шрумп или кто-нибудь другой в эскадрилье упоминал "жидов" или "евреев", но в свои тридцать лет он был седым ветераном по сравнению с большинством из них. Они были набиты нацистской пропагандой еще со школьных лет. Они не знали ничего лучшего. Но все же Шрумп был прав, эта кампания была другой.

Когда они вторглись во Францию, никто не предположил, что французы были низшей расой. Это было бы абсурдно. Но с того момента, как они впервые узнали, что такое На самом деле Барбаросса, кампания была представлена как война между расами: благородные германские арийцы против недочеловеков - славян и евреев. Пропагандистские фильмы были наполнены образами уродливых, крючконосых, скользких на вид людей, которые воплощали в себе все стереотипы злого, ненадежного, бесконечно заговорщического еврея. И хотя эти слова никогда не произносились вслух, тон всего партийного языка был безошибочно разрушительным. Это были люди, которых не просто нужно было бить или даже обращать в рабство. Они должны были быть уничтожены.

Герхард и представить себе не мог, что это значит на самом деле. Как можно стереть с лица земли целую расу? Это было немыслимо. Но он знал, что ему невыносимо жить в мире, где подобные мысли могут быть даже выражены в качестве руководящих принципов нации. Он также не понимал, как они с Шафран могут быть едины и жить в мире в таком мире. Конечно, в военное время нельзя общаться с врагами, это нормально. Но Герхарду казалось, что в случае победы нацистов побежденные народы всегда будут врагами, будут унижены, эксплуатированы и порабощены. Их определенно нельзя было любить, не говоря уже о браке.

Так что же мне делать?

Герхард всегда считал, что он сражается не за Гитлера, а за Германию. Нет ничего постыдного в том, чтобы служить своей стране-своей стране. Но была ли еще какая-то разница между нацизмом и Германией? А если нет, то что же, во имя всего святого, делать порядочному человеку?

***