Кликуша

Когда силы вернулись к ней, она обернулась и с ужасом увидела, что Ванька весь в крови неподвижно лежит на земле, а их землянка пылает огнем, и дым от нее поднимается черным столбом высоко над лесом. Прасковья закричала, подползла к великану, положила голову ему на грудь в надежде услышать стук сердца. Но горящие бревна так сильно трещали, что она ничего не услышала.

– Ваня! Ваня! – позвала она, но великан не отзывался.

Впервые Прасковья видела его таким беспомощным и слабым. Она наклонилась к его лицу и принялась целовать закрытые веки, щеки и губы.

– Пожалуйста, не умирай, Ваня! Я без тебя тут одна не выживу! – рыдала Прасковья.

Она плакала и звала Ваньку до тех пор, пока пожар не утих. На месте землянки теперь было лишь дымящееся пепелище. Прасковью накрыла тяжелая, гнетущая тишина, которая всегда накрывает человека после пережитого потрясения. Она снова положила голову на грудь великана и устало закрыла глаза. И тут вдруг до ее ушей донесся стук сердца. Тук-тук-тук – стучало в груди Ваньки, и для Прасковьи этот звук стал символом самой жизни.

***

Прасковья выхаживала Ваньку много дней. Когда она убедилась в том, что он жив, то первым делом сходила к ручью за водой и промыла его раны. Потом она разорвала подол своего платья и перевязала израненные руки и ноги великана. Под голову Ваньки Прасковья подложила сухие еловые ветви. А чтобы укрыть его от дождя и ветра, ей пришлось соорудить подобие шалаша. Она и сама ночевала там же, в этой кривой, неказистой хижине, прижимаясь к Ваньке всем телом, чтобы согреть его и согреться самой.

Днем Прасковья понемногу вливала в приоткрытые губы Ваньки чистую воду, а сама питалась запасами, которые великан хранил не в землянке, а в специально вырытой для этого яме неподалеку. Прошло десять долгих дней, прежде чем Ванька открыл глаза и тихо замычал. Прасковья тут же подскочила к нему и воскликнула:

– Ваня! Наконец-то ты очнулся!

Ее переполнили радость и облегчение. Она посмотрела в круглые, удивленные глаза великана и рассмеялась. Именно тогда Прасковья поймала себя на мысли, что смотрит на Ваньку не как на дурачка, а как на обычного человека, сильного мужчину, готового ради нее на все. Ванька выкрал Феденьку из добрых побуждений, он думал, что и Прасковья, и ее сын, будут счастливы воссоединиться. Но Алексей и его новая жена, паскуда Катька, видно, уже успели наговорить мальчику кучу гадостей о Прасковье. На месте былой любви в детской душе образовалась дыра от пережитого разочарования. За день такую дыру не заштопаешь! Но Ванька, в силу своей наивности, этого знать не мог. Он хотел, как лучше. Так думала Прасковья.

– Как же я переживала за тебя! Я думала, эти ироды тебя убили! Прости меня, это я во всем виновата! Я только о себе думала, Ваня. Но теперь все будет по-другому. Я буду заботиться о тебе так же, как ты обо мне всегда заботишься.

Прасковья наклонилась к лицу великана и коснулась губами его лба. Потрескавшиеся губы Ваньки расплылись в улыбке. Казалось, большего счастья великан в жизни не испытывал. Он поднял руку, осторожно ткнул Прасковью в живот указательным пальцем и замычал.

– Все в порядке, Ваня. И с малышом, и со мной все в порядке. А теперь ты очнулся, и мне совсем спокойно.

Ей и вправду было спокойно, когда она смотрела на Ваньку. Поэтому, когда пришла ночь, она, не задумываясь, легла, как привыкла – рядом с великаном.

– Так теплее, Ваня, – сказала она и подложила под живот несколько еловых веток для удобства.

Закрыв глаза, Прасковья вдруг улыбнулась и запела. Мелодия колыбельной полилась серебристым ручьем в ночной темноте. Великан замер, птицы смолкли и весь лес затих, прислушиваясь к нежным звукам.

Говорила маменька:

Не ложися с краюшку,

Бродят возле краюшка

Горюшко с бедою.

Они вниз утянут,

В омуте утопят,

Останется маменька

Горевать одна…

Маменьку я слушала,

И ложилась к стеночке,

К стеночке бревенчатой,

Чтоб спокойно спать.

Не страшно мне горюшко,

Горюшко бедовое.

Пусть уходит прочь оно

Под мою кровать…

В ту ночь Ванька уснул с улыбкой на лице.

***

Прасковья с нетерпением и трепетом ждала того момента, когда она сможет прижать к сердцу своего ребенка, который с каждым днем подрастал в ее чреве. Но она не думала о том, что вторые роды будут такими же тяжелыми, как первые. Когда-то давно мать пошутила, что это только в первый раз рожать больно, а в последующие разы младенцы чуть ли не на ходу из баб вываливаются. Так эта шутка врезалась в память Прасковьи, что она была спокойна насчет предстоящих родов.