Кликуша

– Ох, дак она еще и на сносях! Забирай ее и уноси прочь отсюдова! Уноси, уноси, я даже глядеть на нее не хочу! Где ты только подобрал ее?

Старуха отвернулась и пошла к своей кривой избушке. Ванька снова замотал головой, замычал громче и стал бить себя кулаком в грудь.

– Чегой говоришь? Твой, что ль, ребятенок у нее в животе?

Старуха остановилась, цокнула языком, взглянула на Прасковью, а потом подошла и склонилась над ней. Несколько раз шумно втянув в себя воздух, старуха нахмурилась.

– Ладно, коли твой ребятенок, подсоблю ему из живота выползти. Но потом ты уведешь их обоих отсюдова. Понял? Нельзя им здеся быть.

Ванька кивнул головой. Старуха склонилась к Прасковье, приложила ухо к ее животу и пожевала беззубым ртом.

– Костер разведи, да котелок с водой нагрей. А я пока схожу за снадобьями. Ох, не было печали, да тебя лешие примчали!

Старуха пошла к избушке, недовольно ворча себе под нос. Когда она вышла обратно, держа маленькую корзинку в руках, Ванька сидел на земле и, наклонив голову к Прасковье, слушал ее дыхание.

– Давай отходи, хватит нюни распускать. Иди пока хвороста мне, что ль, набери, дальше ужо не мужская забота будет.

Ванька неуклюже встал и побрел к лесу, ссутулив плечи. Старуха, кряхтя и охая, опустилась на землю, согнула в коленях ноги Прасковьи и задрала вверх рваный подол ее платья. Прищурившись, она глянула туда, откуда должен идти ребёнок.

– Ой да, глаза-то ничегошеньки ужо не видят! Чай не молодка, сто двенадцать годков! – прошепелявила она, – ну ничего, обойдуся руками, руки-то все помнят.

Она стала ощупывать Прасковью рукой, шепча себе под нос:

– Перевертыш перевернися-ка,

Перевернись, перевернися-ка.

Перевертыш перевернися-ка,

Перевернись, да не вывернися-ка.

Она повторила это несколько раз, медленно и осторожно переворачивая ребенка внутри Прасковьи. Затем, вытерев окровавленную руку ветхой тряпицей, старуха взяла из корзины пучок сухих трав, растерла их в руках, капнула на ладонь темного масла и стала растирать получившейся смесью опустившийся книзу большой живот роженицы.

– Ничего, милая, сейчас ты у меня быстрехонько разродишься! – прошептала старуха – уж в родах-то я кой-чего толкую!

Приподняв голову Прасковьи, она влила в ее приоткрытые губы несколько капель снадобья, и вскоре Прасковья застонала, открыла глаза.

– Ну, милая, пошло? Давай-ка, сопли не жуй, а тужься! Ребенка-то я поправила, сейчас выйдет, как миленький. Ты, главное, тужься, что есть мочи. Уж расстарайся! – возбуждено заговорила старуха.

– Кто вы? – прохрипела Прасковья.

– Я-то? – усмехнулась старуха, – я бабка этого дурака Ваньки, который тебя сюда притащил.

Прасковья зажмурилась, покраснела от натуги и закричала от боли. Она чувствовала, что изнутри ее будто разрывает на части, но непонятно откуда взявшаяся, старуха, крепко держала ее за руку и приказывала тужиться еще и еще.

– Я думала, что Ванька – сирота, – после очередной потуги сказала Прасковья.

– Давно он от меня убег. Так что сирота и есть, – отведя глаза в сторону, произнесла старуха.

– Почему же он сбежал от вас? – прорычала Прасковья, чувствуя, как очередная схватка накрывает ее непереносимой болью.

– Обижается на меня, дурак, – ответила старуха, гладя по часовой стрелке живот Прасковьи.

– На что? – закричала Прасковья, часто и тяжело дыша.

– А на то, что я в свое время жизнь ему облегчила, подсобила кой в чем. Ты давай-ка, бабонька, языком не болтай, а тужься, что есть мочи!

– Ааааа! – закричала Прасковья, не в силах больше говорить.

Крики ее звучали жутко. После нескольких сильнейших схваток она, наконец, почувствовала, как ее тело, наконец, извергло из себя дитя. И после этого наступила тишина. Старуха подняла на руках маленькое детское тельце, но рожденный младенец был безвольный, странно обмякший, как тряпичная кукла. Старуха несколько раз шлепнула его по спинке, потом подула ему в нос и в рот, прошептала в лобик молитву, но ребенок не зашевелился, не закричал.

– Девка… Это девка, – задумчиво прошептала старуха, глядя на младенца.

– Что с моим ребенком? Почему он не шевелится? – зарыдала Прасковья.

Она видела, что ребенок мертв, но не могла принять этого и надеялась на чудо. Но время шло, а ребенок не подавал признаков жизни. Прасковья отвернулась и зарыдала еще сильнее, кусая губы и пальцы до крови. В это время рядом с ней появился Ванька. Он видел все, что случилось, и теперь, с лицом, полным отчаяния, опустился на землю рядом с Прасковьей, но та оттолкнула его и принялась бить кулаками по лицу, по груди.

Ванька терпеливо сносил удары, но душераздирающий крик Прасковьи мучил его гораздо сильнее физической боли. Великан страдал вместе с ней. Старуха же не обращала на них внимания, она уложила младенца на крыльцо, обмазала его неприятно пахнущей чёрной мазью и принялась ходить вокруг и шептать заклинанья.