Клуб выживших. Реальная история заключенного из Аушвица

В 1940 году японское правительство заключило союз с Германией, а 7 декабря 1941 года оно застало США врасплох, нанеся удар по американской военной базе в Пёрл-Харбор. На другой день Америка объявила войну Японии, а еще через несколько дней – Германии. Родители возлагали большие надежды на то, что Америка присоединится к союзникам в борьбе против Гитлера. Но когда это произошло, ничего не изменилось. Хотя в Жарки ситуация стабилизировалась.

Каждый вечер папа спешил вернуться домой до начала комендантского часа, и мы всей семьей ужинали в столовой. Пища не отличалась разнообразием: картофельный суп на завтрак, обед и ужин, иногда к нему полагался еще кусочек свежеиспеченного хлеба, который мы размачивали в бульоне.

Но польские евреи в условиях нацистского правления из раза в раз убеждались, что стоит им хоть немного расслабиться, как мир вокруг вновь перевернется с ног на голову. От того, что ожидало нас летом 1942 года, откупиться было невозможно. Жарки превратили в «закрытый» гетто. Забора не было, но папа больше не мог выехать из города. Комендантский час ужесточили без каких-либо исключений, солдаты не допускали ни малейшей оплошности. А потом прошел слух, что в ближайшее время все гетто зачистят, ликвидируют. 22 сентября людей из соседнего Ченстоховского гетто начали переправлять в Треблинку, трудовой лагерь смерти, открытый немцами в восточной Польше в июле 1942-го. Все понимали, что Жарки будет следующим.

В течение последовавших за тем двух недель из Жарки было совершено больше побегов, чем за все три года войны. По ночам люди уходили в леса. Некоторые были пойманы и убиты, но многим удалось скрыться. Эфраим Монат, высокопоставленный член Юденрата, подключил свои связи в немецком районном управлении. Ему удалось заполучить сотни разрешений на выезд для семей, отчаянно желавших избежать депортации. Многие по ночам убегали и прятались на чердаках неравнодушных христиан, которые рисковали ради них своими жизнями. Гетто, некогда переполненное евреями, обезлюдело. Лишь немногие отмахивались от жутких слухов и сообщений в подпольной газете.

В леденящих душу статьях говорилось о том, что по всей Польше тысячи евреев одновременно были депортированы в рамках того, что немцы называли «переселение на восток». Мужчин, женщин и детей сажали в товарные вагоны и отправляли в концентрационные лагеря, у ворот которых они оставляли все свои пожитки. Ни один из этих «переселенцев» не вернулся. В статьях приводились слова очевидцев, которые утверждали, что за пределами лагеря в воздухе с утра до ночи стоит запах горящей плоти. Положа руку на сердце, тогда это казалось чем-то невозможным. Если это правда, то какое зло может толкать правительство на уничтожение огромных масс ни в чем не повинных людей? Многие жители Жарки отказывались верить в существование лагерей смерти. Папу и мамишу эти новости приводили в ужас, но даже они считали, что в статьях сгущали краски.

Папа знал, что депортация в концентрационные лагеря из западных регионов Польши идет уже полным ходом, и Юденрат Жарки вряд ли сможет этому противиться. Еще он понимал, что если город попадет в списки, то именно ему придется принимать решение, кто сядет в поезд, а кто останется. Должность председателя Юденрата обвилась вокруг его шеи словно 30-килограммовая цепь, которая душила его тяжким ужасом предстоявшего решения.

6 октября 1942 года папа проснулся засветло. В то утро он собирался в библиотеку на внеочередное собрание Юденрата. Он знал, что депортация неизбежна и может начаться еще до конца недели.

– Gam ze ya’avor, – прошептал нам отец. – И это пройдет.

За завтраком, состоящим из черствых хлебных корок и воды, они с мамишу печально кивнули друг другу. Тыльной стороной руки он смахнул с губ крошки и встал из-за стола. Поцеловал каждого из нас, как делал всегда перед уходом, надел шляпу и отправился на встречу в библиотеку. Но не успел перейти улицу, как к нему стремительно подошел Шмидт, жестокий офицер гестапо, с которым отец был прекрасно знаком. Это был широкоплечий мужчина почти двухметрового роста, и когда он обратился к отцу, со стороны казалось, будто он наклонился отчитать ребенка. Военный прошептал что-то отцу на ухо и удалился механической походкой.

Мамишу позже рассказывала, что отец страшно побледнел и сделал то, что никогда прежде не делал. Он издал громкий, первобытный, громоподобный крик, который было слышно даже сквозь оконное стекло, а после зарыдал.

Глава 9 Руфь