Клуб выживших. Реальная история заключенного из Аушвица

Но как бы горько ни плакала Руфь, Циция плакала сильнее, потому что понимала, что может значить для них это прощание. В конце концов мать и обезумевшего от слез ребенка удалось разнять. Дядя Сэм и Эли несли ее до самого города. Отправляя дочь в долгую прогулку морозным днем, Циция надела на нее теплое темно-синее пальто, ботиночки и шапку. Вдоль дороги после раннего снегопада легли небольшие сугробы. Дядя Сэм и Илай вышли из гетто, и теперь им нужно было двигаться тихо и быстро. Попадись они в руки к немцам, судьба всех троих решилась бы на месте.

На подходе к городскому рынку дядя Сэм увидел в толпе бывшую служанку и помахал ей рукой. Он передал ей внушительную и тяжелую сумку с деньгами. На прощание в последний раз поцеловал дочь в щеку. На заплаканном лице Руфь отпечатался шок, у девочки уже не было сил плакать или сопротивляться. Горничная заверила дядю Сэма, что Руфь с ней будет хорошо. Ей только нужно найти в толпе брата, который приехал сюда на телеге, чтобы отвезти малышку в скромное жилье на окраине города.

Возможно, это было предчувствие. Вот только когда горничная с Руфь на руках растворилась в толпе, Илай заподозрил что-то неладное. Он уговорил дядю проследить за ней. Оставаться в городе дольше было опасно, но Илай настаивал. Они держались на расстоянии от девушки, которая теперь тянула Руфь за руку, то появляясь, то исчезая в толпе. Не было похоже, чтобы она кого-то искала. Напротив, было совершенно ясно, что она старается как можно скорее скрыться из виду. Наконец, решив, что никто не смотрит, она толкнула Руфь в сугроб на обочине и быстро зашагала прочь. Не веря собственным глазам, дядя Сэм ринулся сквозь толпу горожан к вновь заливавшейся слезами дочери. Он подхватил ее на руки и прижал к груди, а снег с ее ботиночек таял на его одежде.

Тем временем Илай побежал за служанкой, которая уже смешалась с толпой. Он догнал ее и потребовал вернуть деньги. После серьезного спора она отдала ему сумку, и через несколько часов мужчины со спящей на руках Руфь вернулись обратно на ферму. Можно только представить, как их встретили. Тетя Циция без устали целовала лицо и руки дочери, и еще долго Руфь спала рядом с матерью на чердаке фермы. Родственники, лежавшие в метре от них, рассказывали, что во сне девочка все время повторяла: «Мамочка, я не оставлю тебя. Я никогда не оставлю тебя».

Но Руфь все же пришлось уехать. Положение не менялось. И оставлять ребенка на ферме было слишком рискованно. В городе у ее родителей был знакомый сапожник-католик по фамилии Боянек, у которого было пятеро сыновей. Когда родилась Руфь, Боянек то и дело в шутку восклицал: «Сэм, ну почему моя жена не родит мне такую же девочку!» Это было рискованно, но Йониши и их родственники решили попробовать связаться с Боянеком. Они опешили, когда сапожник с женой сразу же ответили согласием: они возьмут Руфь к себе и будут растить ее как родную.

Дядя Сэм с облегчением вздохнул, но теперь им предстояло еще одно тяжелое прощание. Циция не вынесла бы еще одного прощания. Она знала, что Руфь будет кричать и плакать, цепляться своими крохотными пальчиками за материнские руки и умолять не отсылать ее. Поэтому тетя Циция раздобыла пузырек со снотворным. Она разделила таблетку и раскрошила половину в тарелку жидкого супа, который Руфь съела на ужин, а потом со щемящим сердцем гладила дочь по голове, пока моя крохотная двоюродная сестренка не закрыла глаза.

Дядя Сэм и Илай немного подождали, чтобы убедиться, что Руфь крепко спит. И только тогда осторожно забрали девочку у тети Циции. Но не успели они дойти до лестницы, ведущей с чердака, как Руфь с криком проснулась и стала умолять оставить ее с мамой. Она будто знала заранее, что ее вновь отдадут чужим людям. Ни одно снотворное не могло заглушить ее отчаянное желание быть рядом с матерью. Двоюродная сестренка была тогда слишком мала и в отличие от родителей еще не понимала, что разлука с семьей может стать ее единственным шансом на спасение. Дяде Сэму и Илайю все же удалось отвести Руфь вниз, где ее ждал Боянек, готовый забрать домой «маленькую дочурку». Она все еще сильно плакала, но сил вырываться у нее уже не осталось.

Первые дни были тяжелыми для всех. По ночам, лежа в новой двуспальной кровати, Руфь засыпала со слезами на глазах. Жену Боянека беспокоило, сможет ли это дитя полюбить свою новую маму. Но ко всеобщему удивлению, Руфь очень быстро освоилась в новом доме. Она стала звать Боянека «дедой» (он был уже не молод), а его жену – «тетей». Через несколько недель она уже души в них не чаяла. Руфь была очень сообразительной девочкой и скоро уже говорила на чистом польском. Раньше она изъяснялась на идише, языке, который используют евреи в быту. В семье ее стали называть привычным для католиков именем Кристина.