Клуб выживших. Реальная история заключенного из Аушвица

Но мы заметили, как сердито она взглянула на человека, который из-за нехватки свободного места упирался папе в спину. Из-за того, что родители тут же пресекли все разговоры, я не придал фразе того старика особого значения. Так сильно хотелось пить, что казалось, если бы мне дали смочить горло хотя бы одной капелькой воды, я бы вновь смог глотать. Язык почти присох к зубам. Июль в Польше выдался жарким. В вагоне все сидели так близко друг к другу, что постоянно соприкасались. Воняло потом и мочой. Уборной в поезде не было, а потому запах буквально сбивал с ног.

– Все в порядке, – постаралась успокоить меня бобеши, когда я впервые заметил, что обмочился.

Мокрые от пота волосы перепутались и прилипли к щекам. Никогда прежде я не видел ее такой растрепанной. Поезд двигался так медленно, что казалось, будто мы стоим на месте. Из-за постоянного укачивания, запахов и неудобной позы, в которой Самюэлю пришлось сидеть в переполненном вагоне, он в конце концов расплакался. Мама попыталась успокоить его и начала петь:

– Zog nit keinmal als du gehnest dem letzen veg (Не думай, будто это твой последний путь, тропа еще не пройдена…)

Так начиналась песня, которая впоследствии станет «Гимном гетто». Мама убрала с глаз Самюэля челку. В Пионках ножниц у нас не было, и его волосы сильно отросли. Густые каштановые локоны постоянно падали ему на лицо. Но мамишу хотела заглянуть в глаза сыну. Она вытирала ему слезы и пела, плохо проговаривая некоторые слова:

– Не умай, буто это твой послений путь, топа есе не пойдена… – сложно артикулировать четко, когда под языком у тебя спрятано бриллиантовое кольцо.

Бабушка начала подпевать, что делала весьма редко. Затем папа подхватил ту исполненную надежды песню, а затем присоединились и остальные. Однако большую часть пути нас сопровождал кашель, стенания и тяжелое дыхание.

Кажется, прошло два дня, поезд замедлил ход и резко остановился. Мамишу стиснула мою ладонь, и двери с треском распахнулись. До нас тут же донеслись выкрики на немецком.

– Alle raus! Все на выход!

Слепящее солнце резало глаза, а в нос ударил отвратительный смрад. Только что пределом наших мечтаний было дать Самюэлю подышать свежим воздухом, а мне – напиться воды. Но теперь все наши мысли занимал ужасный запах, намного хуже той вони, что стояла в вагоне. Даже не знаю, как его описать. Омерзительный – это был запах горящей плоти.

Не успели мы выбраться из поезда, как перед нами открылась невиданная прежде картина. Сотни невообразимо худых людей, походивших на обтянутые кожей скелеты, выстроились за забором на перекличку. Они смотрели прямо перед собой, будто запрограммированные не двигаться, а может у них просто не было сил. Вдалеке виднелась широкая труба, из которой в небо валил густой и тошнотворный дым. Казалось, что за ней есть еще источники дыма: позже мы узнали о расположенных за ней печах, в которых сжигали тела убитых узников. Перед нами люди-скелеты сметали с земли пепел. Пепел и сажа часто выпадали в лагере, словно серый снег. Полосатая униформа узников висела на них, словно кожа на сырой курице. Не было в мире одежды, которая пришлась бы в пору этим исхудалым людям, чьи тела медленно тлели, хотя сердца еще продолжали биться.

Аушвиц представлял из себя гигантский комплекс лагерей. Скорее всего нас привезли в Биркенау, а потому мы не увидели ворота с печально известной надписью, которая гласила: Arbeit macht frei (работа освобождает). Эсэсовцы, элитное подразделение немецких войск, пытались внушить мысль, что если мы будем усердно трудиться и соблюдать правила, то все будет хорошо. Родители, будучи по натуре своей оптимистами, не страшились тяжелой работы, только бы мы все были вместе, целы и невредимы.

Самюэль на мгновение отпустил мою руку, нагнулся и подобрал с земли серый камешек, а затем сунул его в карман маминой юбки в качестве подарка. Мамишу поцеловала его в макушку. Он рос не по дням, а по часам, а она, напротив, была очень низкой, поэтому ей даже не приходилось наклоняться, чтобы поцеловать старшего сына. Потом она кивнула в мою сторону, чтобы Самюэль взял меня за руку. Ее единственным желанием было то, чтобы все мы остались вместе.

Но в Аушвиц-Биркенау семьи было принято разделять. Отдавая приказы на раскатистом немецком, который мы к тому моменту уже успели возненавидеть, охранники, вооруженные кожаными плетьми, принялись разбивать нас на шеренги. Папа поднял наши сцепленные руки, пытаясь донести до них: «Смотри! Мы вместе! Мы семья!» Мамишу и бобеши тоже подняли руки, крепко удерживая нас с братом. Охранники сделали вид, что ничего не заметили. Они просто расцепили нас и растолкали по разным шеренгам.