Клуб выживших. Реальная история заключенного из Аушвица

Знаете это ужасное чувство, когда вы приходите куда-нибудь и вдруг понимаете, что забыли что-то важное? Оно в числе прочих окрасило собой первый час пребывания в Аушвице. Мужчины хватались утерянных чемоданов. Женщины тянулись к детям, который вырвали из их объятий. Кто-то постоянно щурился и сожалел о сорванных у них с носа очках, которые лежали в куче, словно мусор. На то, чтобы привыкнуть и смириться с тем, что у вас украли все, даже ваше собственное имя, уходил примерно час. Папе и Самюэлю приказали встать в очередь мужчин, которые ждали выдачи униформы. Я остался с мамой и бобеши, потому что был еще слишком мал. Маленьких детей отправляли в женскую часть лагеря.

На самом деле, дети и старики часто вообще не вставали в очередь на выдачу униформы. Они маршировали прямо навстречу смерти. Я не знаю, почему мы избежали этой участи. Спустя годы нам сказали, что это было чудо. Но я задаюсь вопросом: сыграл ли гауптман Брендт, добрый управляющий заводом в Пионках, роль в моем чудесном спасении? После войны я узнал, что еще до прибытия нашего поезда в Аушвиц пришло письмо от Брендта, в котором он называл нас лучшими работниками в мире, и советовал сохранить нам жизни.

Разумеется, я был слишком мал для того, чтобы работать. Но узникам из Пионок, должно быть, была ниспослана особая милость. В отличие от заключенных из других польских лагерей, бобеши не выглядела хрупкой, когда прибыла к воротам Аушвица. В Пионках у нас была еда и сон. Думаю, здоровый внешний вид спас ей жизнь. Возможно, случившееся с нами было и чудом, и результатом человеческих стараний. Этого мы никогда не узнаем. Но я точно знаю, что расставание с папой и Самюэлем у ворот Аушвица было невыносимо стремительным.

– Я найду вас, – почти беззвучно произнес отец, обращаясь к маме и бобеши.

Если бы мы тогда знали, сколько продлится наша разлука, то ощутили бы невесомость воздушного поцелуя, что папа послал мамишу на прощанье. А одного кивка головы, которым мама хотела вселить в Самюэля уверенность, оказалось бы недостаточно.

Охранник провел нас в большую белую комнату, с потолка которой на нас смотрели душевые головки в два длинных ряда. Нас предупредили, что, когда двери захлопнутся, мы должны будем хорошенько помыться, после чего получим лагерную униформу. Я был единственным ребенком в комнате, где толпились обнаженные женщины. Лишь много лет спустя я понял, почему они были так напуганы. В те дни я еще не знал, что во многих душевых Аушвица по трубам струилась вовсе не вода, а смертоносный газ.

Никто не рассмеялся, но в тот миг, когда на нас полилась вода, по комнате пронесся вздох облегчения. Эсэсовцы хотели, чтобы партия новоприбывших женщин была чистой и готовой к работе. Я стоял там, не шевелясь, позволив воде смыть с меня дни нечистот. Открыл рот, и капли смочили пересохшее горло. Бобеши помогла мне промыть волосы, пока мамишу занималась своими. Внезапно на нас полился кипяток, и все выскочили из-под струй воды на середину комнаты, где охранники и капо (заключенные-евреи, которым поручили охранять нас), дубинками загнали всех обратно под душ. Потом вода стала ледяной, и мамишу схватила меня за плечи, чтобы я не повторил ошибку и не выбежал из-под душа.

– Alle raus! – крикнули охранники.

Подачу воды прекратили, и охранники вытолкали всех в огромное помещение, где нам раздали униформу. Она была мне до того велика, что пальцы утонули в рукавах, а штанины волоклись по земле, стоило мне попытаться сделать шаг. Мамишу опустилась на колени и закатала штаны и рукава, а последние еще и обвязала вокруг пояса. Мне выдали деревянные башмаки, на два размера больше, чем нужно. Мамишу было велено оставить свою темно-синюю клетчатую юбку и ярко-желтую блузку в горе прочих личных вещей. Их сожгли вместе с остальными вещами, если, конечно, какой-нибудь солдат не решил, что они станут прекрасным подарком жене или подруге.

После этого нас вновь построили в шеренгу. Все двигались молча. Я надеялся, что это очередь к прохладной питьевой воде, но был слишком мал и не видел, что происходит впереди. Мамишу из-за роста тоже не могла разглядеть, что там творится, но по тому, как вздрагивали и плакали женщины, стоявшие перед нами, мы поняли, что там впереди не колодец.

От усталости я переминался с ноги на ногу, и тут наконец-то подошла наша очередь.

– Komm her! Подойди! – крикнул офицер.

Он указал на меня и повторил:

– Komm her!

Мамишу крепко схватила меня за руку и осторожно подтолкнула вперед.

– Halt[3]! – рявкнул он на маму, разнимая наши руки.

Второй охранник, схватив маму за плечи, оттащил ее назад, а первый вцепился в меня своими огромными незнакомыми руками. Он крепко держал меня, пока другой охранник колол мое левое запястье толстой иглой. Я знал, что плакать нельзя, но казалось, будто о кожу тушат спички. Сдержать слезы я не мог, так сильно жгло руку. Он вытирал сочащуюся из ранки кровь и заполнял ее синими чернилами. У меня на коже появились грубо вытатуированные цифры, клеймо, которое я ношу по сей день.