Клуб выживших. Реальная история заключенного из Аушвица

Превращаясь в В-1148, я безудержно выл и плакал. Для эсэсовцев я был не Михаэлем. Отныне я был всего лишь кодовым номером, который нужно было сгруппировать и рассортировать. Но не я один в Аушвице получил номер 1148. Когда количество татуировок переваливало за 20 000, все начиналось заново, менялась только буква в начале. Так эсэсовцы скрывали масштаб кровавой бойни, которую устроили.

После татуировки меня побрили налысо. Мама и бабушка наблюдали за всем молча, выбора у них не было. Конечно, мамишу хотелось закричать и наброситься на мучителей, пока мои светлые кудри падали на пол. Она понимала, что отныне, целуя сына по ночам в макушку, она уже не ощутит прикосновения его мягких локонов.

Я так активно брыкался и ерзал на стуле, что опасная бритва полоснула по голове. Мама и бобеши вздрогнули, когда увидели кровь, тонкой струйкой пробежавшую к глазам, а потом и к губам. Но они знали, что стоит им не просто дрогнуть, а предпринять какие-либо действия, и нас всех казнят. Аушвиц был не тем местом, где можно было свободно высказывать свое мнение. Наблюдая за тем, как мучили ее младшего сына, мамишу думала о старшем. Неужели в мужской части лагеря Самюэль столкнулся с подобной жестокостью?

Камешек Самюэля! Уже позже мамишу рассказала мне, что в тот момент внезапно вспомнила о камешке, который дал ей Самюэль и который так и остался лежать в кармане отобранной у нее юбки. Она жалела, что не выплюнула спрятанное под языком кольцо, чтобы положить на его место подарок старшего сына. Ее сердце сжималось при мысли о ребенке, которого у нее отобрали, а при взгляде на истязаемое дитя, оно рвалось на части.

– Я идиотка, идиотка! – шептала она на ухо бобеши.

– Ша! Израиль позаботится о твоем сыне. Ты должна быть сильной, сильной, – шептала бобеши в ответ.

В наказание за истерику, которую я устроил, два охранника прижали меня к полу: один вдавил колено в живот, а второй ботинком наступил мне на лоб. В тот полный боли миг я понял, что слезы здесь не помогут. И после всего этого я стал вести себя тише. Урок, усвоенный в первый же день, помог мне выжить.

Тот же немец, который обрил меня, теперь состриг кудри мамы и начал сбривать все, что осталось, в то время как один из заключенных, возможно, такой же еврей, как и мы, но с опытом парикмахера, решительно проделал с бобеши все то же самое. В иных обстоятельствах я бы рассмеялся, когда мы стояли лысые, как младенцы, но мне почему-то кажется, что вид любимой мамы и бабушки без волос сильно меня расстроил.

В тот день, пока мы ожидали своей очереди, охрана Аушвица заполняла на нас документы. Они хотели знать все о тех, кто прибывал в лагерь: имя, возраст, краткую биографию и дату смерти. Впоследствии эти записи станут неопровержимым доказательством зла. Но в тот день эсэсовцы гордились эффективностью своего лагеря и смертоносной системой. Мое досье, в которое не забыли занести и только что вытатуированный номер, аккуратно заполнили и сложили в нужную папку.

Но я еще не знал, что мой номер В-1148 стал одной из последних татуировок, сделанных на территории Аушвица. Эсэсовцев пугало то, что немецкое командование теряло преимущество в войне. Они страшились стремительно приближавшейся советской армии, которая могла прорваться к ним в любой момент. Через несколько дней после нашего прибытия они резко ускорили темпы уничтожения и больше не тратили время на то, чтобы присвоить узникам номера или разместить их в бараках. Большинство из тех, кто приехал после нас, отправились прямиком в газовые камеры. Поэтому в Аушвице нам улыбнулась удача: нам подарили жизнь, по крайней мере, в тот день.

Глава 14 Наказание в Аушвице

– Nein! Gehen sie nicht zusammen![4] – кричал мне охранник.

На идише эта фраза звучала бы примерно так же (Nit! ir ton nit geyn tsuzamen), но я так надеялся, что ошибся. Я понял, что охранник пытается объяснить мне, что теперь мне придется проститься с мамой и бобеши. Он подошел поближе и рывком разнял наши с мамой руки.

– Geh![5] – рявкнул военный и оттолкнул меня от нее.

Как только охрана Аушвица закончила заполнять документы, меня забрали от мамы и бабушки. Я рад, что не помню, как шел к детскому бараку. Подробности мне позже рассказали выжившие друзья.

Если бы я попал в главный лагерь, меня провели бы мимо здания, к кирпичной стене которого ежедневно ставили лицом по двенадцать узников. Им не позволяли шевелиться. Заключенных уводили прямо с переклички. Вся их вина могла заключаться в том, что на униформе не хватало пуговиц или они споткнулись, пока брели на построение. Эсэсовцы не терпели беспорядка. К примеру, свежее нижнее белье заключенным выдавали лишь раз в несколько недель, и когда Освальд Поль, высокопоставленный чиновник СС, услышал о том, что евреи жалуются, он сказал, что при необходимости их следует «плетьми учить», как нужно беречь вещи.