Клуб выживших. Реальная история заключенного из Аушвица

Незнакомец медленно остановил машину у тротуара в тихом районе. Страх сковал меня: интуиция говорила «беги», но тело не слушалось. Мужчина оглянулся по сторонам, проверяя, есть ли кто поблизости. Но в самый разгар дня никого не было видно. И тогда он потянулся ко мне. Этот человек, который всего несколько минут назад разговаривал с мамой и казался таким веселым и добрым, теперь собирался причинить мне вред. Я не кричал и не плакал, я чувствовал свою абсолютную беспомощность. Я бы не хотел проговаривать детали того, что произошло, даже сейчас, когда я окончательно решил поведать свою историю. Поверьте, мне повезло, что вообще удалось вырваться. Как только представилась возможность, я схватил ручку дверцы, со всей силы надавил на нее, и она распахнулась. Я упал лицом на землю, но времени лежать там, корчась от боли, не было. Быстро вскочил на ноги. Дверца машины так и осталась открытой. Он не бросился мне вдогонку, но я бежал со всех ног, пока не выбился из сил. Его нигде не было видно.

Я ненадолго остановился, чтобы понять, где нахожусь, и отдышаться. Мы проехали немного, но достаточно для того, чтобы свернуть на тихую улочку. Я смог найти обратную дорогу к Агнесштрассе 64. Мне так хотелось обнять маму, чтобы она меня успокоила. Но я знал, что ее нет дома. Я решил, что буду всю ночь ждать ее в нашей квартирке со включенным светом. Можно было догадаться, что на ступенях нашего дома я столкнусь с фрау Мюллер, нашей хозяйкой со свастикой на шее. До чего же я ненавидел этот кулон! Я попытался протиснуться мимо нее, но она, как всегда, преграждала мне путь.

Фрау Мюллер ласково остановила меня:

– Не хочешь посидеть со мной? Мы можем вместе подождать твою маму. Ты же знаешь, в рабочие дни она то приходит, то уходит. Думаю, она скоро вернется.

Рядом с ней на ступеньке было совсем немного места, и она подвинулась, чтобы я мог присесть. Я устроился рядом, и мы с ней просидели так не один час. Думаю, я плакал, когда шел к дому, и время от времени слезы текли у меня из глаз, пока я сидел на ступенях. Я старался не думать о том, что произошло. Знал, что, когда мама вернется домой, она очень расстроится. Но затем скажет: «Gam ze ya’avor». Она скажет, что завтра настанет новый день. И это пройдет. В душе я знал, что это так. По правде говоря, в тот самый день я узрел и зло, и милосердие.

Фрау Мюллер обняла меня и, не требуя объяснений, дала мне выплакаться. Я положил голову ей на плечо, в нескольких сантиметрах от той цепочки, на котором висел кулон со свастикой. Она встала пару раз, чтобы принести мне сладости из своей квартиры или подлить лимонада.

Вернувшись, мамишу страшно удивилась, увидев меня на крыльце в компании нашей хозяйки. Она заключила меня в объятия и посмотрела на фрау Мюллер, ожидая объяснений. Но та лишь сказала:

– У Михаэля был трудный день. Почему бы Вам сейчас не привести себя в порядок и не спуститься ко мне? Я приготовлю ужин для вас обоих.

Поднявшись наверх, в нашу однокомнатную квартирку, я рассказал маме, что произошло. Как и ожидалось, ее мой рассказ потряс и привел в ярость. Но она сказала, что в полицию идти бесполезно. Этот человек может быть уже далеко. Мы бы не смогли его опознать или хотя бы доказать сам факт совершения преступления. Больше никаких попуток.

Но это не единственная перемена, которая была уготована нам в тот день. Мы стали осторожнее, а еще узнали, что люди не всегда оказываются такими, какими кажутся. Порой они хуже. Порой намного лучше. А порой – просто полны противоречий. С тех пор фрау Мюллер часто оставалась со мной и разрешала сидеть у себя в квартире, чтобы я не проводил вечера в одиночестве. Ее взрослая дочь давала мне уроки фортепиано на их Бехштейне. Иногда наша хозяйка провожала меня в школу и готовила нам еду. Они с мамишу частенько беседовали и смеялись за чашечкой чая.

Я больше не спрашивал у мамишу, почему она так настаивает на том, чтобы я серьезно относился к учебе, и почему сама ставит образование и работу во главу угла. Мы сделаем все, чтобы поездка в Америку стала возможной. Я так и не научился бегло разговаривать на иврите (языке, который мне казался бесконечно трудным), но хорошо понимал на слух и довольно скоро начал получать отличные оценки в школе.

К концу 1948 года почти все мои дяди и тети жили в Мюнхене. Все мы ждали американские визы. Дядя Давид и дядя Моник оставили свою квартиру и дело в Ченстохове. Ожидая возможности попасть в Америку, они снова начали работать, но уже в Мюнхене. Выжившие члены семьи Зборовских, родственники Кристины-Руфь и наши бывшие соседи в Жарки тоже перебрались в Германию. А потом приехал и дядя Муллек.