Книга про Иваново (город incognito)

До старости лет она читала наизусть «Аннабель Ли» безумного Эдгара, и в стихах Барковой при всей ее сложной, запутанной жизни нет никакой путаницы: есть бог, есть дьявол, «облачный бой» за ее «ночную душу», порядок и беспорядок вещей в нашем падшем мире, – красота же остается вечной и нетронутой. На разбитой лире о ней поют так (стихотворение «Море», с подзаголовком «бред»):

Это самое страшное море Земли:
Тошнотворно, густо, несолоно.
Волны нахлынули, понесли,
Безобразные, грязные волны.

Утягивают на дно,

Где растленье, тленье и мерзость.
Жажда воздуха? Вот смешно!
И нелепость, и глупая дерзость.

Тусклые, словно олово,

Волны встают вокруг,
Но это не волны, а головы
И всплески когтистых рук.

Тянутся руки к горлу,

Тянут туда, вниз.
Какого тебе простора?
Погружайся молча. Смирись.

Однако на том же развороте книги (страницы 186–187 в собрании сочинений Анны Барковой «Вечно не та»), с разницей написания около двух недель, «Морю» соседствует восьмистишие – поразительно легкое, фетовское, лишенное нажима и насилия над собой. Изломанная красота становится просто красотой, лира звучит чисто:

Прошептали тихо: здравствуй, —
И расстались в серой мгле.
Почему-то очень часто
Так бывает на земле.

Но о встрече этой память

(Так бывает на земле)
Не развеется годами,
Не утонет в серой мгле.

Такие мотивы у поздней Барковой вспыхивают не однажды, как будто судьба отступилась от нее и отодвинула свои железные клещи. Рок проиграл и остался с носом.

Анна Александровна дожила до трех судебных реабилитаций по своим «делам» и скончалась в 1976 году от рака горла. Незадолго до смерти она попросила, чтобы ее отпевали в церкви и похоронили по православному обряду, хотя всю жизнь никакого Бога, кроме поэзии, над собой не признавала.

Ни одно из зрелых ее стихотворений, ни одна строчка, написанная после середины двадцатых годов, не была опубликована при жизни автора.

5

Л. М. Садыги (из письма Л. Н. Таганову):

«Умирала она долго и трудно. В больнице к ней относились удивительно, просто идеально, но с нею случилось то, что случается со многими, кто побывал в тех местах, где бывала она.

Один большой русский писатель сказал, что человек, побывавший там, если попадет в больницу, то не может выговорить слово „палата“, а выговаривает „камера“.

…То же самое случилось с Анной Александровной. Она вновь прошла по всем кругам ада. За нею следили в глазок, она слышала голоса друзей, которых допрашивали за стеной, ее отправляли в этап, устраивали шмоны; вертухаи переговаривались за дверью, таскали ее по ночам на допросы; она отказывалась подписывать протоколы…

Однажды за нею не уследили, и она (не в бреду, а наяву) спустилась с 3‐го этажа и упала внизу, где ее подобрали. Объяснила она это так, что отстала от партии, которую водили в баню, и пыталась догнать…

Я нашла у нее дома записанные на клочке такие строчки:

Как пронзительное страданье
…нежности благодать.
Ее можно только рыданьем
Оборвавшимся передать.

Я принесла этот клочок в больницу, чтобы спросить, какое вставить слово, хоть и не надеялась на то, что она поймет меня.

Это было 23/IV, она была в совершенном бреду. На всякий случай я прочла ей эти строчки. Морщась от боли, которая не оставляла ее, она тут же отозвалась: „Очень простое слово вставьте: «этой»“…»

ЭХО БОЛЬШОГО ВЗРЫВА

– О, Сакуров – интересный персонаж, – сказала одна моя приятельница про самого известного саксофониста в Иванове. – Он сейчас играет то, с чем раньше боролся.

Заинтригованный, я пошел на концерт. И действительно, былой экспериментатор и прометей русской джазовой сцены представил добротную, классическую программу, где всего было в меру, – интеллигентную, цивилизованную, без вывертов и зашкаливаний.