Книга про Иваново (город incognito)

Иногда даже хотелось, чтобы он поднажал, встал поперек русла, пустил дым коромыслом, но это был бы уже прежний Сакуров, от которого нынешний ушел и открестился.

Кто-то скажет «дезертир», а кто-то – «человек, которому надоело стоять на ушах».

– Что вам интересно из современной русской музыки?

– А что вы конкретно подразумеваете под «современной русской музыкой»? Я вообще не люблю слово «космополитизм», но в музыке я как раз космополит – только в ней. Я не считаю, что музыка должна быть в каких-то границах и ими определяться. Музыка – космополитическое явление. Она самая демократичная. Я не делю ее на американскую, русскую, английскую – мне не это важно. Мне лишь бы музыка была интересная.

– Каких же исполнителей вы считаете интересными, если говорить о современном джазе?

– Сергей Баулин, саксофонист. Поэтому я и пригласил его в Иваново – сыграть с ним концерт. У него манера, отчасти схожая с моей, и мне интересно, что из этого получится. Он, правда, молодой, тридцать пять лет, мне будет сложно за ним угнаться.

– Ни разу о нем не слышал.

– В том-то и дело. Если я буду говорить о музыке, которая мне интересна, ты понятия не будешь о ней иметь. Вот Майкл Брекер – он, правда, умер в 2007-м. Или Боби Берг, который разбился в автокатастрофе.

– Для многих искусство – своего рода одержимость. Для вас это так?

– Во многом – да. Страсть. Одержимость. Увы, это так.

– Почему «увы»? Искусство прекрасно.

– Здесь главный парадокс моей жизни и мыслей. Страсть – это вообще грех, и человек всю жизнь борется со своими страстями. Искусство тоже страсть, но, с другой стороны, когда человек творит, он уподобляется своему создателю. Когда я играю, я тоже пытаюсь уподобиться богу. Может быть, за это господь простит мне хоть что-то.

– А вот современные наши саксофонисты – Летов, Рубанов…

– Да ну, не хочу говорить об этих деятелях. Я сам десять лет играл авангардную музыку, сводил с ума себя и аудиторию, но давно отошел от этого.

– А что оттолкнуло?

– Мне надоел авангард. Я его наигрался выше крыши. Современный джаз не надо ассоциировать исключительно с авангардом. Собственно, играя в авангарде, я пришел к каким выводам – в свое время его играл великий Джон Колтрейн: он начал авангард, и он же его и закончил. В шестьдесят седьмом году, когда Колтрейна не стало, авангард можно было уже закрывать. Он со своей музыкой спустился в ад, на последних концертах в зале сидит зрителей пятнадцать – раздаются жидкие хлопки аплодисментов. Были, конечно, и после всплески – у нас в семидесятых-восьмидесятых трио Ганелина шороху наделало, я в девяностых шороху наделал. Ну и чего? Чепуха все это. Авантюризм. Я за него взялся отчасти потому, что играть было не с кем – в Иванове исчезли музыканты. Апогей моего авангардного творчества был, когда «Лео Рекордс» выпустила мой альбом «Большой взрыв» в 1989 году. Ну и потом я его «пилил» и «пилил», потому что играть все равно было не с кем.

– Почему тогда не уехали из Иванова? В Москве или в Питере, наверно, проще было бы найти музыкантов-единомышленников.

– Так я и ездил – в Москве и Питере толкался все время, в Волгограде, в Нижнем. Но не было ничего постоянно функционировавшего, как сейчас есть ансамбль «Сарос» – он уже пятнадцать лет существует, и мы периодически делаем программы.

– Почему у ваших композиций такие глобальные названия – «Эволюция», «Пангея», «Космогония», «Большой взрыв»?

– Тяга к чему-то большому, космическому. Это, наверно, от Колтрейна пошло – у него же тоже: если любовь, то высшая любовь – «Love Supreme».

– «Пить – так кровь, красть – так миллион»?

– При чем тут это? Это в другом понимании. Более емком, всеобъемлющем, космическом.

– Вы поете в православном хоре. Как пришли к православию? Это с детства в вас или вы в более сознательном возрасте совершили этот шаг?