Книга про Иваново (город incognito)

Да, приметы мои все те же:
Дерзость, скованность, дикость, страх.
Неуклюжесть моя медвежья
И печаль в обезьяньих глазах.

Характер у Барковой изначально был трудный, порывистый, замкнутый.

С такой не затанцуешь.

А если, кроме танцев, ей ничего не интересно? Значит, ну его к лешему – гори синим пламенем!

Когда я впервые читал Баркову, сидя на лавочке у себя на даче, в гости ко мне прибежала белка. С яблонь падали кораблики осенней листвы, щебетали птицы.

В тот раз у меня мелькнуло подозрение – неужели Баркова всего этого не видела? Что в ней за помраченье? Откуда эта болезненная скорченность в поэте, для которого весь мир должен бы звучать непрекращающейся соловьиной трелью?

И ладно бы такие стихи были написаны старой лагерницей, прошедшей три срока и десяток этапов, но Баркова и до своих каторжных мытарств не видела и вычеркивала всю радость жизни. Пути себе не видела. Призывала несчастье, беду, геенну огненную.

Ну и накликала.

Такое впечатление, что она изначально тянулась к терновому венцу, огню жертвенного костра как к некоей высоте, привставая на цыпочки, – неуживчивая, странная, с суровой, подвижнической одержимостью сектанта-хлыста или японского самурая.

Так что все она видела и все она слышала – и трели соловья, и апрельские звонкие ручьи, и букетики ландышей на укромной лесной поляне.

Если бы не видела, ей было бы легче.

4

Голос хриплый и грубый —
Ни сладко шептать, ни петь.
Немножко синие губы,
Морщин причудливых сеть.

А тело? Кожа да кости,

Прижмусь – могу ушибить,
А все же: сомненья бросьте,
Все это можно любить.

Как любят острую водку:

Противно, но жжет огнем,
Сжигает мозги и глотку —
И делает смерда царем.

Как любят корку гнилую

В голодный чудовищный год, —
Так любят меня – и целуют
Мой синий и черствый рот.

Этот чеканный образец барковской лирики 1950‐х, исполненный мрачного, победоносного стоицизма, называется «Я».

Чтобы закрыть тему личной драмы Барковой, того, что она считала своей запретной страстью, еще одной гранью-знаком-свидетельством внутренней заразы-порчи-анафемы, приведем другое стихотворение того же периода, в котором при всей казенной простоте изобразительных средств, включая неубедительно-романсовые «смелые ласки», которые «сладостно смущают» (слова, позаимствованные, вероятно, от некоей речевой заторможенности-целомудренности в описании явлений эротической сферы), она поднимается на поистине античную высоту. В конце просто волосы встают дыбом, когда читаешь:

Наверно, я сухая, скучная,
Как эта скудная земля.
Здесь только вьюга полнозвучная
Играет, душу веселя.

А летом солнце незакатное

Бессменным ходит часовым.
Здесь вечер с утром – непонятные,
День от ночей неразличим.

Здесь ночи от бесстыдства белые,

Белее солнечного дня.
И в эти ночи ласки смелые
Смущают сладостно меня.

И это невозможно вынести,

Сгорели, запеклись уста.
Нет в этой белизне невинности,
А страсть, огонь и духота.

Такая завороженность роком не каждому по силам.

В письме Пастернаку – из «препаскудного областного города Калуги» – Баркова вспоминает:

Когда-то Иван Филипченко (куда он исчез?) сказал мне: «Я был на одном вашем выступлении и подумал: „Ну эта или пройдет, или пропадет“». Высказался он столь искренне, вероятно, считая, что я уже пропала. Черт возьми! А я до сих пор не считаю себя пропавшей. Возможно, что это самообольщение.

Многие, знавшие Баркову по ГУЛАГу, отмечают ее мужество и нерушимую стойкость.

Тяготы жизни в многолетнем заключении придали ее поэзии особую звучность. Безликие, тусклые строчки действуют эффектнее любых наворотов. Их нищенская оборванность и внешняя неприглядная безыскусность разверзают бездну. Слова, расставленные просто, как табуретки, проникают в читателя с неумолимостью фактов.