Книга про Иваново (город incognito)

Я сижу одна на крылечке, на крылечке,
И стараюсь песенку тинькать.
В голове бегает, кружится человечек
И какой-то поворачивает винтик.

Я слежу вот за этой серенькой птичкой…

Здесь меня не увидит никто.
Человечек в голове перебирает вещички,
В голове непрестанное: ток-ток.

«Это дурочка», – вчера про меня шепнули,

И никто не может подумать о нем.
А, чудесная птичка! Гуленьки, гули!
Человечек шепчет: «Подожги-ка свой дом».

Голова болит из‐за тебя, человечек,

Какой вертлявый ты, жужжащий! Как тонок!
Вытащу тебя, подожгу на свечке,
Запищишь ты, проклятый, как мышонок.

Сложено, словно из камней брусчатки, но почва под ними – по-блоковски зыбкая.

Мелодика – отрывистая. Баркова сознательно ее разрушает, поджигая «свой дом». Ей неудобно и самой так говорить, но по-другому у нее не получается.

Вместо юмора – сарказм, вместо романтической тоски и печали – едкая ирония или угрюмая скорбь, вместо любви – замкнутость и мрачное недоговаривание.

За всем этим угадывается что-то буйное и беззащитное, дух – угнетенный, отверженный, но непреклонный и гордый.

Поэт говорит сухими и вроде отнюдь не поэтичными словами, но в этом антилиризме для Барковой парадоксально и открывается лирика – аскетичная и властная, с демоническим холодком:

Да, мне дороги стали слишком
Эти белые вечера.
Значит, мне наступила крышка.
Что же делать? Пора.

После каждой встречи сильнее

То, что годы пытались смять,
От чего я бежала, немея,
И к чему вернулась опять.

Не заваривай адское варево,

Расхлебаешь его сама.
И запомни, что после зарева —
Непроглядная, мертвая тьма.

Это абсолютно ее струна. Баркова не желает прибегать к красочным, нарядным эпитетам и оригинальным сравнениям. Она считает, что это не про нее, не про ее жизнь. А себя и свой внутренний мир она часто описывает нелицеприятно и прямолинейно. Почему?

Уже в раннем стихотворении «Кладбище» в свойственном ей спотыкающемся ритме, с функцией протокола (как будто речь идет о перечислении утраченного имущества), Баркова рассказывает, как по очереди схоронила мечту, величие, стыд, нежность, страсть. Концовка следующая: «Но что бы со мною было, / Если б мертвые вздумали встать», – пишет она про своих «покойников». Женщина боится саму себя.

Совершенно не случайно зрелое признание Барковой из незаконченной поэмы «Первая и вторая» о себе молодой:

Она душила, содрогаясь,
Жизнь, в ней кипевшую ключом.

Дух рвался на волю, словно джинн из бутылки, но – не в силах вырваться – начинал калечить собственного носителя.

Баркову притягивает «волнующее зло», ее возбуждают былинные вихри, та грань, где открытие сливается с преступлением.

Современники называли ее «Ахматовой в спецовке», но гораздо ближе ей приходится Блок – его терзали такие же демоны.

«По-хорошему не получается – будем брать по-плохому» – вот настоящий девиз Барковой, и, как булгаковская Маргарита (такая же тщеславная, такая же беззаветная, разве что не такая плотская, антикрасавица), для достижения собственных целей она готова пойти на все. Это обычно и заводит за край, где рядовой человек становится поэтом. Страдающая мизантропия до добра не доводит:

Веду классовую борьбу,
Молюсь на фабричную трубу.
Б-б-бу-бу-бу.

Баркова – поэт сорванной резьбы.

Никакой мягкости, или материнской теплоты, или обаятельного кокетства у нее не встретишь. Никакого «очей очарованья», «чудного мгновенья» или даже «не жалею, не зову, не плачу» от нее не дождешься.

Наоборот – бывшая пролетарская поэтесса воспевает сумрачную душу императора Тиберия, которого сама же называет «чудовищным» и одновременно «родственным себе». Очевидно, она чувствует в нем то же оторопелое крушение личности, гибель любви и отрицание счастья.

Жизнь не удалась? Зато она умеет выжить в любых условиях. Даже собственную «мужиковатость» Баркова в итоге умеет вывернуть и использовать как козырь. Какая бы женщина, кроме нее, решилась написать: «Я уже не могу поднять морду»? Ни у Цветаевой, ни у Ахматовой на такое просто не хватило бы духу.

3