Книга про Иваново (город incognito)

Косноязычность языка, душа – уродина,
Условность слов – моя надломленная молодость.
Удобрим почву, пусть всходит божья водоросль.
И как-то тянет на неведомую родину.

12

Мальчишки. Фантазеры.

Дурь и благородство у них шли одной кассой, существовали на одной волне, и вокруг нарождался удивительно пестрый, интересный мир. Как остров в океане – со своим диким племенем, жаргоном и представлениями о границах допустимого, которые эти парни старались расширить (далеко не всегда разрешенными средствами).

Путь Художника – это путь преступника, который пытается порвать барьеры между Мечтой и Реальностью, Секундой и Вечностью, Внешним и Внутренним.

Внешнее у них было Иваново, тоска, обстоятельства, а внутреннее – град Китеж, Город Золотой – не мечтательно-сентиментальный из песни «Аквариума», а настоящий – из стихов Волохонского. Из этого противоречия родился излом, некая анархия, мятежное вдохновение и торжество на руинах.

По историческим причинам проще было себя погубить, чем отстроить. И были в этом юродстве необъяснимый соблазн, и тщеславие, и тайна, какой-то пик, на который непременно хотелось взобраться – что-то страшное и притягательное, как заглядывание в бездну и хождение по краю пропасти. Или борьба с ветряными мельницами.

У меня из «бумбокса» до сих пор звучит голос:

– Живыми нас – не возьмешь.

СВОЕ «ГУ-ГУ»

Об ивановском поэте и старом пирате Станиславе Кузнецове

Что-то вроде лекции

Мать одного моего друга, узнав, что мы стали издавать в Иванове литературный альманах «Уводьское водохранилище», сказала мне, что знает одного ивановского поэта – Станислава Кузнецова, который раньше жил с ними в одном подъезде, а потом переехал на улицу Велижская. «Возможно, его стоит напечатать», – сказала она.

Я к этой идее отнесся скептически, потому что ее рассказы про Кузнецова носили ярко выраженный анекдотический характер – мол, чудак, горький пьяница, разгильдяй и вертопрах.

Она его называла по-свойски – Стаська.

– Он с моим первым мужем из‐за меня подрался! С третьего этажа на первый катились! – вспоминает она с гордостью.

– А чем он занимается?

– Бутылки собирает.

Печатать «Стаськины» стихи после этого предисловия мне не хотелось, я их заранее списал в утиль и все же решил ознакомиться для забавы. Через несколько дней мама моего друга уже читала мне по мобильнику некоторые из них. В трубке я слышал ее торопливый голос:

В магазин душевной боли
Я заглядывал не раз,
Там изъеденные молью
Вещи радовали глаз.

Старый плащ, костюм неглажен…

Шляпа в древнем тенете.
Я вертелся у трельяжей,
Примеряя вещи те.

В столь изысканном наряде

Я бросал себя в толпу
Всяких скряг, скотов и гадин —
В общем, братьев по Христу.

Я читал им с вдохновеньем,

Что из сердца выгребал,
Только в мертвые каменья
Превращалися хлеба.

Было время серых буден —

Что-то знали, но молчок.
Отворачивались люди
И смеялись в кулачок.

С первой же пробы, с первого удара это была поэзия.

И мало того – помимо качества стихов радовало и то, что в них употреблялось наше местное, полузабытое словечко «тенято», означающее «паутина». И по настроению – все было родное, понятное, близкое. Я заинтересовался и в самом скором времени уже познакомился с Кузнецовым лично.

Дверь мне открыл подкашливающий, хворый дед со всклокоченной бородой, как у дядюшки Ау, – не то и вправду больной, не то полубесноватый, разрушенный, как Помпея, деградировавший старец. Время от времени глаза его вспыхивали орлиной страстью непонятно от чего. Он был вежливый и смущенный и вместе с тем какой-то непокорный – в нем это чувствовалось.

Ютился он в жалкой комнатенке, в обстановке чрезвычайно бедной и запущенной, без привычных уже для сегодняшнего дня составляющих бытового комфорта. Время в каморке как будто замерло в середине восьмидесятых. Самой заметной частью были книги, над старым диваном – портрет Дзержинского, который был повешен не с каким-то смыслом, а «ради интерьера», как украшение, так же как и одинокая ракетка для бадминтона.

Говорил Кузнецов путано, большей частью что-то бормотал себе под нос, не заботясь о собеседнике, часто сбивался, а то вдруг, словно помогая своей речи, перескакивал на стихи, которые он помнил наизусть, и эти новые, услышанные мной строки отнюдь не разочаровали: