Книга про Иваново (город incognito)

Удивительно, но весь этот букет разнообразных настроений не казался искусственным, притянутым за уши ради развлечения или пробы пера на ту или иную тему. Стихи были внутренне противоречивы, но органичны и цельны. Кузнецов везде сохранял свое лицо, и складывалось ощущение, что именно эта внутренняя противоречивость, неоднозначность, отчасти бессистемность является в нем стержневой чертой, на которую нанизано и все остальное («Мой „да“ и „нет“» – писал о своем сюзерене Ричарде Львиное Сердце Бертран де Борн).

Разберем подробнее.

Кузнецов – человек верующий, но во что он верит? Трудно сказать. Богоискательство у него то и дело превращается в богохульство – прямое (как в стихах «У пламя веры рук не грею») или косвенное («Мне еще так не было х…во, как в преддверье Рождества Христова»). На одной странице мы слышим нецензурную брань в адрес апостолов и Марии Магдалины, на другой – «молитвы челн спешит душою ко Христу».

Столь же двойственное отношение у него и к женщине – с одной стороны, нежная, чистая лирика, с другой – откровенная похабщина и чернуха:

Ты снимешь черные колготки,
Покажешь срамные места,
Мне за тебя – бутылку водки,
Тебе – наличными полста.

Многие его строчки отравлены ядом маргинальщины и эгоизма, но рядом с ними возникают и другие – не менее искренние:

Обнимала меня, целовала, твердила,
Что со мной ей легко, хорошо, по-весеннему было.

Так смотрела в глаза мне своими глазами лесными,

На простые слова отвечала словами простыми.

И о разности лет, обнимая меня, забывала,

И в ладони мои, улыбаясь, лицо зарывала.

Друзья? Ряд стихов посвящен радостным дружеским посиделкам в теплой компании, когда за рюмочкой сердца людей бескорыстно объединяются, но вот наступает и неминуемое похмелье, депрессия, одиночество, тоскливый пейзаж, который отпугивает своей беспросветностью:

Все стало на свои места,
Прошел период аномалий,
Как будто после Рождества
Игрушки с елок поснимали.

Погром на праздничном столе,

Окурок кто-то бросил в студень,
И на моем календаре
Опять черным-черно от буден.

А душа рвется в другое, находя утешение то в любви, то в картинах природы, то устремляясь в прошлое, «где еще сидит на троне синеглазый царь». Душа ищет чистоты и веры, но, захлебываясь в ивановском угаре, нигде не находит.

Кузнецов – как и Северянин, по словам Блока, – «поэт с открытой душой», но вместе с тем нигде вокруг себя он не находит опоры, все под ним проваливается, словно в трясину, «тает на глазах».

Профессор ИвГУ, историк литературы Леонид Таганов в работах, посвященных нашей, краевой литературе, приходит к выводу, что одна из составляющих ивановского мифа заключается в том, что Иваново – это такое гиблое место, «чертово болото», в котором каяться идут в кабак, а не в церковь. В интервью Таганов формулирует: «В ивановской жизни всегда, пожалуй, было ощущение того, что здесь надо ходить со слегой – чтоб не провалиться, – то есть можно пройти, но вокруг много опасных вещей. С другой стороны, я бы не хотел очернять наш город и сводить ивановский миф исключительно к чертову болоту. У нас ведь силен и момент, как я называю, вопрекизма: когда живем наперекор страшным обстоятельствам, вопреки болоту…»6

И в Кузнецове это есть! Да, действительно, часто он идет именно без слеги, не разбирая дороги, утратив маяки, но он при этом непотопляемый и, как ванька-встанька, умудряется выбраться из любой ситуации.

Нельзя сказать, что отрицающее начало в нем сильнее или слабее светлого, ищущего, они в нем неразрывны и существуют параллельно, как рельсы для поезда, по которым тот едет: один убери – и поезд рухнет, поэзия развалится.

Да, он эгоист, но эгоист поневоле – он тянется к людям, но ему с ними сложно, он для них непонятный тип, и им некогда с ним разбираться. Мало кто вокруг него разделяет вот эту трогательную устремленность Кузнецова ввысь, к каким-то нетронутым заводям с кувшинками, которые он считает нужным охранять и беречь от людей, а не дарить их людям – раз все равно не поймут и не оценят: