Книга третья: Горы и оружие

– Le mari de madam Kathy (муж мадам Кэти (франц.)), – проговорила девушка как бы про себя. Затем перешла на английский: – А где Сеси? Даже во двор не вошла?

Мак-Грегор понял, что перед ним дочь Мозеля – Тереза.

– Сеси тут же уехала, – сказал он.- Сеси торопилась.

– Сеси всегда торопится, когда заглядывает к нам, – невесело сказала девушка. – Она недолюбливает моего отца.

– Ну почему же, – возразил Мак-Грегор.

– Отец уже ждет вас, – пригласила Тереза. – Собака не тронет.

Встретивший его в холле Мозель был свеж, подтянут, дружелюбен. Он сообщил Мак-Грегору, что Кэти доставлена благополучно. В аэропорту их ждала машина; он проводил ее в дом матери на Белгрейв-сквер.

Мак-Грегор поправил свой криво повязанный галстук, вытянул из верхнего кармашка угол платка, застегнул пуговицу пиджака.

– Это вы зря, непричесанность вам куда больше к лицу, – сказал Мозель с улыбкой. – И чтобы шнурок у туфли был развязан. Меня, признаться, всегда так и тянет взглянуть. – И он покосился на туфли Мак-Грегора.

Мак-Грегор молча прошел за Мозелем через затянутый шелком холл в чистенький кабинет. Угостив Мак-Грегора мартини «по-американски», Мозель сказал, что как раз занимался чтением всех студенческих журналов. Они лежали на столике рядом: «Зум», «Пять колонн», «Камера III».

– Что меня тут поражает, – плавно продолжал Мозель, – это отсутствие у них всякой просвещенной логики. Абсолютно никакой ни в чем последовательности. Они не аргументируют. Ставят вопрос наобум и в отрыве, без всякого метода и оформления.

– Предпочитают декламацию, она теперь в моде, – заметил Мак-Грегор.

– М-да, – сказал Мозель, сосредоточенно хмурясь. – Но меня удивляет. Ведь Маркс учит логике – отлично учит. А на этих страницах нигде ни следа марксистской логики, одни лишь штампы да революционные фразы. Думаю, что даже у ваших курдских друзей сильнее развито политическое мышление, чем у этих крикунов.

Открыв дверь, Тереза пригласила их к столу.

– Буржуазные юнцы, – продолжал Мозель, ведя Мак-Грегора в столовую, – орущие: «Буржуазию на фонарь!»

В овальной столовой они сели за небольшой овальный стол, мягко освещенный, и приступили к приему пищи. (Богатые, здоровые, по-мозелевски дисциплинированные люди не едят, а принимают пищу.) На сей раз подавала женщина в белом хлопчатом домашнем платье – в соответствии с семейной обстановкой. Мозель спросил Терезу, сидевшую чинно и пряменько, что слышно у нее на гуманитарном факультете. Тереза ответила, что все студенты клеят плакаты с призывом начать в понедельник всеобщую забастовку, которую организуют студенческий и преподавательский союзы, ВКТ и прочие профсоюзы.

– К нам в Сансье явились полсотни активистов «Движения 22 марта» и заняли наш факультет, – сказала она. – А когда я уходила, там их было уже чуть не пятьсот человек.

– Кстати, только что вернулся из Ирана Помпиду, – сообщил Мозель, – и в частном разговоре признался, что огорошен парижскими событиями. Он собирается объявить об открытии Сорбонны в понедельник.

– И глупо сделает, – сказала Тереза.

– Почему же? – спросил Мак-Грегор.

– Он ведь не отзовет полицию из Латинского квартала? – спросила Тереза отца.

– Вряд ли,- ответил тот.

– И значит, левые не дадут начать занятия, и опять пойдет баталия по всему кварталу, – сказала Тереза.

Мак-Грегор глядел на Терезу, стараясь понять, почему Сеси ее не любит.

– На чьей вы стороне, Тереза? – спросил Мак-Грегор. Тереза подняла глаза на отца.

– Смелей! – сказал тот повелительно. – Не бойся моих возражений. Говори откровенно, что думаешь.

– Я реакционерка, – сказала Тереза. – Мне претит это насилие. Терпеть не могу коммунистов, всех этих анархистов и троцкистов из Нантера. Посмотрели бы вы на их сходки. Как дикие животные. Им, по существу, плевать на Францию и на университеты. И вот что еще скажу вам. Все они яростно против экзаменов, выпускных и прочих. В этом году никто не сможет получить степень, сдать на бакалавра: активисты все сорвали. Но только сами они большей частью посдавали еще в прошлом году экзамены и степень получили. И так они всегда… – Дрожащими пальцами Тереза поправила прическу.

– Не надо пугаться внешности вещей, – сказал Мозель.

– У них какова внешность, такова и суть, – возразила Тереза. – Им наплевать, кто и что пострадает.

– Ну, успокойся, – мягко произнес Мозель.

По дороге сюда Сеси говорила Мак-Грегору, что Тереза воспитана в монастыре и монастырски слабонервна, что и дома она, как в монастыре, что богатство ее и отцовская власть вокруг нее – как стены монастыря.

Мозель велел ей принести кофе; она встала, проговорила: «Oui, papa» (Сейчас, папа (франц.)). И хотя в голосе ее звучала неподдельная дочерняя преданность доброй католички, Мак-Грегор видел, что Мозелю это послушание не по нутру, не того ему хотелось бы от дочери.

Поужинав, они вернулись в кабинет, и Мозель осторожно спросил:

– Знаете ли вы, что в вашего друга кази стреляли, что он ранен?

– Нет, не знаю, – сказал Мак-Грегор, на момент оторопев. – Я утром прочел в «Фигаро», что четверо курдов убиты. Больше там ничего не сказано.