Книга живых

— Ну что, мальчики, — развязно, но весьма мило заметила она, — будете обедать?

— А что, борщ есть? — спросил Дубравин, которому почудился в вагоне запах горячего борща.

— Есть! Соседу вашему, батюшке, уже принесли. Он как зашел в вагон, сразу потребовал водки и борща. Водки у нас нет. А борщ дали.

— Наш пострел везде поспел, — заметил неодобрительно Шурка.

Проводнице, видимо, было невтерпеж — и она с ходу начала делиться новостями:

— Батюшка этот лечился в санатории. Но его оттуда выгнали за каждодневную пьянку. Служащие санатория его посадили в поезд и мне наказали за ним следить, чтобы не напился. Они говорят: он когда напивается, то ложится и спит. Ему потом хоть из пушки стреляй — не разбудишь. А весит он двести килограммов. И тогда его из поезда не вынести и не высадить. Так что вы, мальчики, не вздумайте его угощать!..

Обогащенные такими знаниями, Дубравин с Озеровым теперь прислушивались к тому, что делается в соседнем купе. А гигант разоблачился до исподнего и принялся громко, на весь вагон рассказывать о своих делах. Так что Дубравин с интересом узнал, что едет вместе с собратом по перу:

— Я — великий русский писатель! Мой роман получил восемь литературных премий… — вещал в девственные уши соседа по купе «цурипопик». — Моя философская система…

А поезд все шел между поросшими лесом сопками. Поскрипывал старенький, еще советских времен вагон. В открытое в коридоре из-за жары окно залетал теплый осенний воздух. Гулял по проходу. Освежал их разгоряченные тела. Дубравин оставшуюся часть пути то задремывал под стук колес, то просыпался. И тогда слушал очередную Володькину историю об очередной несчастливой красавице-однокласснице. Или очередную байку Мюнхгаузена из соседнего купе.

— Помнишь Любу Перепелицу? — вещал Володька.

— Не-ет!

— Такая настоящая русская красавица она была. Волосы густые. Грудь высокая! — и Володька, отставляя руки на полметра, показывал, какая была грудь.

— И что с ней?

— Ну что! Влюбилась она в Кольку Минаева. Он только из армии пришел. Там он облучился. Радиацию подхватил. Любила она его. А он больной. Билась над ним. Недолго пожил. Волосы вылезли. Исхудал. И умер. Тут начались девяностые. И она запила. Сильно. Пропала вся ее красота. И как-то в доме, представляешь, прямо на полу разожгла огонь. И угорела. Погибла молодая жизнь!

— Да… Грустно, брат! — заметил Дубравин.

Поднялся с лежанки и вышел в коридор, чтобы постоять у открытого окна. Подышать на остановке свежим воздухом.

— Глянь, Володя, наш «цурипопик» попал!

— Чего?

— Попал — говорю!

А на перроне разыгрывалась сценка в духе Рабле.

Батюшка вышел на остановке из вагона — и прямиком к близлежащему киоску. Затоварился бутылкой и уже устремился в вагон, дабы заправиться под завязку. Но тут его перехватила проводница. Состоялся эмоциональный диалог. В итоге шустрая хозяйка вагона отобрала у гиганта его соску. И торжествующе заявив: «Когда доедете до места, тогда и получите», — унесла ее к себе в служебное купе. Тут поезд, готовясь тронуться, с грохотом дернул состав. А сокрушенный Давидом в железнодорожной форме Голиаф растерянно поплелся на свое место.

Перед их станцией проводница заботливо предупредила:

— Вы, мальчики, выйдите ко входу пораньше. Стоянка две минуты. Если он, — она кивнула головой на соседнее купе, — не дай бог, застрянет со своими баулами, вы не успеете выйти! Лучше уж вам быть первыми и спрыгнуть.

Так они и сделали. Вылезли первыми на пустынный перрон. И принялись звонить родственникам Озерова, которые где-то замешкались на подъезде. Стояли в ожидании и наблюдали выгрузку «цурипопика» из вагона.

Сначала два крепеньких мужичка вынесли баулы. Потом, поддерживаемый под толстые бока, задом выполз на лестницу, держась за поручни, и он сам. Его тут же бережно сняли со ступенек сопровождающие. И… посадили в инвалидную коляску, которую под изумленные взоры приятелей покатили по перрону. А матушка, которая тоже приехала встречать и руководила всем процессом, в это время бережно укутывала на ходу одеяльцем колени «болезного».

Дубравин с Озеровым переглянулись. Заржали. И, подхватив свои скудные пожитки, двинулись следом. Прошли те времена, когда каждый человек в рясе вызывал огромный пиетет у Дубравина. Он давно уже понимал, что в церкви полно разных, самых обычных людей. И уже не ждал, не роптал, не возмущался. Принимал все спокойно.

В конце перрона у выхода их ждали родичи Володьки Озерова.

Дубравин с интересом вглядывался в лица. Он пытался угадать племянницу — девчонку Наташу, которую помнил тринадцатилетней. Когда он приходил к Володе в гости, она, спрятавшись где-то за занавеской, как зачарованная, глядела на него, не отрываясь. Может быть, он был ее первой любовью? Кто знает? Он ведь тогда был рубаха-парень. Семнадцать лет. Влюблен в Вовкину сестру. Какое ему было дело до нее — мелкой, тринадцатилетней шмакодявки.

«Ах, вот, кажется, она. Статная, черноволосая. К ней тянется обниматься Вовуля. А кто это рядом? Да это же ее младшая. Точная копия матери в юности. Все повторяется на этой планете. Кроме нас самих».